Вполне возможно, что на этом месте мог бы стоять и другой всадник, но этот был под рукой и девать его было некуда. Имя Марка Аврелия для того времени было не бог весть какой рекомендацией, а его бронзовое изображение несколькими поколениями ранее благомыслящие иконоборцы чуть было не отправили в печь.

Дело в том, что этот всадник в позе императора долгое время считался Константином, и как статую Константина в 1187 году поставил «Коня» Климент III перед базиликой Сан Джованни ди Латрано, называвшейся также Константиновой. Откуда ее взяли? По-видимому, первоначально она стояла на Старом Форуме рядом с аркой Септимия Севера. Согласно исследованиям Луазеля, в 545 году она была вывезена из Рима при его разграблении готским королем Тотилой, но Велизарий по дороге в Остию отбил ее. Вернулась ли статуя на Форум? Потом она мелькнула в винограднике около Святой Лестницы, куда ее перенес в XI веке антипапа с тем же именем Климент III. Наконец, в 1538 году папа Павел III Фарнезе дал Микеланджело разрешение поставить ее на Капитолии.

Статуя простояла там спокойно всего четыреста лет. В 1982 году ее состояние сочли аварийным. На самом деле еще в 1835 и 1912 годах предпринимались попытки ее реставрации. Можно ли будет современными методами, которыми с ней работают уже восемь лет, вернуть ей первоначальный вид, чтобы водрузить на место? Так или иначе, для аутентичности всегда не будет хватать третьей фигуры — коленопреклоненного варвара со связанными за спиной руками под копытом коня. Кто-то — может быть, и Микеланджело — рассудил, что это эстетически или нравственно неприемлемо. Образ Марка Аврелия от этого выиграл, но пострадала историческая истина, а потом и конская нога: она деформировалась.

Со статуей связаны странные легенды, как будто в нее переселились сомнения насчет самого императора. В 1616 году сенатору Орджо Альбато пришлось издать специальный декрет против тех, кто кидал в нее камни и грязь. Всего полвека спустя фигуру Марка Аврелия сняли с вершины колонны и поставили туда апостола Павла. Но конь остался волшебным. Римское простонародье верило, что «если конь станет золотым, значит, скоро конец света». Некая коллективная галлюцинация превратила косичку, заплетенную между конскими ушами, в сову, и люди говорили: «Когда ухнет сова, исчезнет Рим».

Марк Аврелий как писатель изучен весьма недостаточно: литературоведы отсылают к философам, а те его не слишком жалуют. Как римлянин, писавший по-гречески, он не привлек особого внимания ни латинистов, ни эллинистов. В антологии он не попал рядом ни с Платоном, ни с Сенекой. Поэтому создалось впечатление, что мысль его не слишком оригинальна, а стиль не из лучших; отсюда и неуклюжие оправдания мнимой неуклюжести слога: говорили, будто свои мысли он набрасывал в палатке в часы бессонницы, что это сырой материал для будущего произведения и т. п. Кроме того, замечают ученые, никто не может сказать, на каком языке он думал: ведь Марк Аврелий пользовался двумя одинаково родными языками — греческим для философии, по моде на эллинизм, латинским для народа и повседневной жизни в Риме. Он должен был поминутно переходить с одного языка на другой, так же как, по собственным словам, ему приходилось почитать «и мать, и мачеху» — придворную жизнь и философию (VI, 12). Но стоит ли вступать в подобные споры, нуждается ли стиль Марка Аврелия в оправданиях?

Нелегко судить об изначальной ценности произведения двухтысячелетней давности — ведь мы плохо знаем понятийные рамки того времени. Страшны, как мы все учили в школе, ловушки дословного перевода, но еще страшнее — смысловые искажения. А ведь мы, за исключением немногих специалистов, вынуждены читать греческих и латинских писателей на наших родных языках. Как мы можем быть уверены, что хорошо понимаем, что они хотели сказать; лучше ли они до нас доходят в несколько формалистических переводах классической эпохи или переделанные под современный стиль? Иначе говоря, где больше риск анахронизма?

Как ни поразительно, при современном состоянии классической филологии у нас нет ответа на этот вопрос. Семиотика, которая должна была бы стать ведущей дисциплиной исторических исследований, мало интересуется языком Сенеки и Марка Аврелия, которые кажутся обманчиво ясными. А между тем какие понятия стоят за привычными словами, под которые мы без проблем подставляем свои: libertas (свобода), gravitas (солидность), Fortuna (судьба)? Мы видели, как трудно перевести эпитет Pius, присвоенный Антонину, какие двусмысленности роятся вокруг «паратаксиса», в котором Марк Аврелий обвиняет христиан. На каждом шагу перед нами выбор и, может быть, предательский. Кроме того, мы плохо представляем себе, как откликались те или иные слова в картине мира римлянина, ибо мало изучили душу его общества, членом которого он был. Разве не ясно, что в этом обществе, заложником которого был человек, требования выживания племени еще смиряли сильные порывы индивидуализма, что торжествующей рациональности часто приходилось уступать магии?

При сравнительном исследовании наше внимание привлекут многие переменные — смотря по тому, какие эпохи и культурные процессы мы будем сравнивать. Время Марка Аврелия, как мы видели, служит прообразом прециозности XVII века, но оно же предвещает и энциклопедизм века Просвещения. Впрочем, его либерализм существует в контексте административного централизма и патернализма, которые мы обнаруживаем в мировых империях XIX века. Любое столетие Нового времени привязывало свою литературу, политическую мистику, архитектуру и символику к императорскому Риму, ссылалось на него. Кроме того, старались не забывать уроки Республики: постоянные искушения цезаризма и соответствующие им тираноборческие мифы — все это и есть возвратная лихорадка минувших веков. Сколько же идеограмм записано в нашу коллективную память, сколько всего приспособлено к обстоятельствам, изменяется вместе с языком!

Эти перемены и могут нарушить правильную передачу образов. Если облик Марка Аврелия дошел через века неизменным, если его «Размышления» всегда казались актуальными и животворными — то это потому, что его стиль чрезвычайно выразителен, а мысль убедительна.

И его секрет не стоит искать далеко. Он в искренности постановки вопросов нравственности, который ясен уже на самом первом уровне. Автор не блуждает, а постоянно идет по собственному следу, употребляя все средства прямой и настоятельной диалектики. Он не заботится о блеске, иногда повторяется, но если взглянуть поближе, то каждое новое доказательство одной и той же идеи привносит что-то свое, нажимает на какую-то новую точку. Никакие рассчитанные эффекты не увлекли бы читателя больше, чем эта спонтанная речь, которая хочет отнюдь не понравиться, а принудить к согласию.

Конечно, Марк Аврелий не мог избавиться от влияния своих многочисленных наставников. Фронтон и Герод Аттик тяжелой рукой вбили в него правила софистики, в частности, постоянное употребление сравнений. От них он перенял некоторые недостатки, например, тот, в котором упрекает его Жюль Ромен: «Ни одной фразы без редкого или трудного, во всяком случае чуждого общему употреблению слова». Но скорее здесь надо усматривать скрупулезное стремление к точности. «Осознавать, что говорится — до единого слова… Уловить обозначаемое» (VII, 4) — такая точность велит автору докапываться до корней слов и не бояться архаизмов, которые ввел в моду еще Адриан. Впрочем, изысканность, которую мы видели в переписке с Фронтоном, исправляется под влиянием Рустика: «Отошел от риторики, поэзии, словесной изысканности… письма я стал писать простые, наподобие того, как он писал моей матери из Синуессы…» (I, 7).