«Ну, а что удивительного, коли, с самого раннего утра и до вечера даже не пришлось присесть, всё-таки уже вторые сутки заканчиваются… – я даже немного потянулся и сладко так зевнул. Приятная ломота прошла по всему телу. – Ладно, отдыхать будем немного позже, а сейчас надо заканчивать дела. Вон, и коней уже вывели. Что ж, видно, я ошибся со своим планом! Не придёт Назорей, ибо мёртвые не оживают! Посмотрим теперь, кому какая судьба сегодня уготована?» – пришла в голову довольно жестокая мысль. Ведь мне было хорошо известно, как легионер Артерикс умел своим кнутом развязывать языки тех, кто слишком много знал, но не хотел поделиться своими знаниями, когда его просили сделать это.

Я только собирался встать из кресла и выпить перед отъездом для бодрости кубок вина, дабы сбросить усталость и сонливость, как внезапно меня охватило какое-то непонятное, и главное, необъяснимое беспокойство, которого раньше мне никогда не доводилось испытывать. Сегодняшнее же волнение было даже немного пугающим, ибо сердце моё вдруг стало биться то с бешеной скоростью, то медленно с перебоями.

«С чего бы?» – почему-то тоскливо подумал я, и тишина, царившая в зале, только усиливала эту мою непонятную тревогу. Тем временем сердце так громко и гулко застучало в безмолвном спокойствии огромного дворцового зала, что я смог даже расслышать его сильные удары. Прошло буквально мгновение, и минутная слабость вместе с беспокойством и каким-то мимолётным испугом внезапно пропали, улетучились так же быстро, как и возникли. Тишина же стала абсолютной, потому как в раскрытые дверь и окна не доносились ни перекличка ночной стражи, ни ржание взнузданных коней, ни голоса бегавших по двору легионеров, ни шума ветра, ни лая собак. Я будто оглох. И вдруг в этой полном безмолвии и полусумраке большого зала раздался голос Того, Чей приход я ожидал, потому как просто не поверил в Его бесследное исчезновение. Я надеялся в то, что Он придёт, я подсознательно хотел встречи с Ним. И это произошло. Он пришёл!

– Мир дому твоему, игемон! – приветствие гулко прозвучало под сводами каменного дворцового зала и эхом отозвалось в самых дальних его уголках.

Ещё не видя лица моего Гостя, стоявшего в тени фронтона входной двери, я узнал Его по голосу. Ошибки быть не могло! Конечно же, это был Он! Как и откуда появился здесь Назорей, неизвестно, но главное заключалось в том, что никто из охраны не видел Его, входящим во дворец.

– И я приветствую тебя, Назорей! Или Ты уже не Назорей и к Тебе следует обращаться по-другому? – ответил я своему неожиданному, но ожидаемому Гостю.

– Для тебя, Понтий Пилат, римский прокуратор, Я остался тем, кем был, но стану ли другим, так то по вере твоей и желанию принять её всем сердцем своим, – усмехнувшись, сказал Проповедник и направился в мою сторону.

– Я ждал Тебя и был уверен, что Ты придёшь, – непонятно почему, я вдруг встал с кресла и жестом руки предложил своему гостю, как равному, сесть за стол, на котором стояли всякие яства.

– Да, Понтий, твой план отлично сработал! Ты оказался прозорливым и догадливым человеком, ибо вынудил Меня прийти к тебе, первому, чего не должен был Я делать. Но прошу, пусть это останется нашей тайной, Моей и твоей. Пришёл же к тебе попросить за учеников моих и, особенно, за Марию, что из Меджделя. Ты отпусти их, игемон, да и других задержанных освободи! Вины на них никакой нет, и ты сам прекрасно это понимаешь. К тому же им и без того придётся претерпеть много бед и лишений из-за Меня. Я же совершил свой обет, ибо сохранил веру свою. Теперь судьба Моего дела, за которое Я умер, зависит от тебя, прокуратор Иудеи, ибо верить может всякий, но должны существовать и те, кто сумеет внушить веру другим. Отпусти Моих учеников, очень прошу!! Думаю, они больше никогда не проявят трусости и малодушия, но со стыдом будут вспоминать свой поступок в саду Гефсиманском. В память же о нашей встрече возьми два этих крестика, что станут в будущем символом Веры. Один передай жене своей, Клавдии, пусть помнит нищего Проповедника из Капернаума, за жизнь которого просила помощи и милости у богов своих многочисленных и у мужа своего, всесильного прокуратора римского. Другой же оставь себе, ибо судьба свела нас навечно. Я не прощаюсь с тобой! Мы ещё обязательно встретится. Прощай, Пилат! Мне пора! Легтонеру твоему, что помог избавиться Мне от мучений долгий и страданий жутких, верь, ибо Я действительно умер.

Он уже собирался уходить, как я, римский наместник, вдруг подошёл к Нему и, положив свою руку на Его плечо, сказал тихо и скорбно:

– Прости меня, Иисус! Не хотел и не желал Тебе столь жуткой и мучительной смерти.

– Я знаю! – ответил Тот, улыбнувшись.

И после этих слов я, прокуратор, вдруг опустился перед нищим Оборванцем на одно колено, склонив свою голову вниз. Почему так произошло, что заставило меня совершить сей необычный поступок, отвечать не берусь. Да, и не подлежало объяснению то странное моё поведение. Я стоял, преклонив колено, и, не поднимая глаз, и вдруг почувствовал, но не увидел, как Он положил мне на голову Свою Руку и строго произнёс: «Прощаю тебя, Понтий Пилат, ибо нет на тебе крови моей! Встань!» Я поднялся, но уже не увидел перед собой Назорея, одетого в лохмотья, но совершенно другого Человека. Это был уже не тот нищий оборванец и бродяга, что в прошлую пятницу беседовал со мной в этом же самом зале, дабы в конце нашего разговора отказаться от предложения жить, выбрав смерть, жуткую и мучительную. Иисус здорово изменился. На Нём не было старых и грязных лохмотьев, но чистые белые одежды, сверкающие яркой своей белизной. Светлые волосы Его волнистыми прядями ниспадали на плечи, и только на кистях рук были видны страшные сквозные раны, нанесённые калёными железными гвоздями, забитыми тяжёлым молотком в дерево креста, на котором Он был распят. Назорей кивнул мне на прощание головой и двинулся к террасе, от ступенек которой начинался сад. Мне даже показалось, что ночь отступила на мгновение, и на улице стало светло словно днём, и птицы, вроде как, защебетали, запели и засуетились сильнее обычного. Он шёл прямо в направлении солнца, которому ещё было рано показываться из-за горизонта, но которое будто бы специально поднялось, освещая Его уход из моего дворца. Галилеянин прошёл сквозь невысокие перила балкона, словно их не было вовсе на Его пути, и растворился в лёгком тумане, поднимавшимся вверх к багровому от восхода небу.

После того как мой Гость ушёл, ночь вновь мгновенно окутала город, а солнце скрылось не медленно, как подобает дневному светилу, а словно упало за горы, как бы сорвавшись вдруг с небесной высоты. Ночь продолжалась.

– Игемон, игемон! – раздался чей-то голос позади меня. Одного прикосновения до моего плеча было достаточно, чтобы я, вздрогнув от неожиданности, тут же проснулся. Это был помощник. Он стоял за моей спиной и старался разбудить меня. По-видимому я заснул прямо в кресле, так как действительно сегодня был очень тяжёлый день, и неудивительно, что усталость сморила меня. Я открыл глаза, но прийти в себя, как это иногда бывает после пробуждения, сразу не удалось, ибо перед глазами всё ещё стоял уходивший прямо по воздуху мой необычный гость…

«Да, конечно, то был сон, ибо в настоящей жизни так не бывает. К тому же не могло случиться и того, чтобы я, римский прокуратор, встал бы перед каким-то нищим проповедником на колени, да ещё просил у него прощение», – энергично вспоминал я видение, посетившее меня во время короткого сна.