после которой еще тоскливее, еще холоднее одинокая постель?! Да еще – он уже знал это – проведают соседки, пустят славу: гулена! А уж какая гульба тут, от мужика до мужика забудешь, как и спать… И ему тоже не то что баба нужна, а от страха, от разоренности, от того, что не чаял найти своих, и, обнимая судорожно ласкавшую его женщину, он думал о той, другой… Спаслась? Увели ли?

А теперь еще этот монах все не выходил из головы. На ночлеге, под Усольем, встреченный. Отказался от щей, пил только воду и сосал сухарь. И не был даже особо изможден. Шел, видно, пеш, посох, липовые лапти. И помолился он не ложно, не для других, для себя. Пошептал сосредоточенно, уйдя весь в молитву. Федор разобрал сказанное шепотом: «И хозяев сущих» – верно, в молитве всегда поминал приютивших его. Кончив, осенил себя крестом. Глаза у монаха были как прозрачные камни. У других лишь поблескивают, а тут – словно из родника. Федор знал такие вот глаза, что бывают только от большой веры, постов и книжного научения глубокого.

– Бог видит ли скорби наши? – сказал сердито один из дорожных, метя в монаха.

– Бог видит, – отмолвил тот спокойно. – За грехи наказует Господь.

– Богатым, тем бы и казал! А нас, бедняков, почто тиранит?!

– Господь по душе смотрит, а не по платью. Ему все одно, кто богат, кто беден. Ты и беден, а жаден. Дай тебе богатство, не откажешься! И ныне завидуешь ближнему своему в сердце своем.

Мужик покосился на монаха, посопел.

– А ты откажешься? – буркнул, оглядел монаха, спокойно сосущего сухарь. – Бог богатым мирволит! Им и горе вполагоря!

– Неверно, – возразил монах, – кто богат, тому хуже в горестях. Больше терять – больнее. Что ты потерял ныне?

– Коня! – веско ответил мужик.

– И ропщешь! А кабы стада коней, и утвари многоценныя, и хоромы, и слуг, и здоровье, как Иов?

– Ты дай мне сначала хоромы те да стада коней. А я уж погляжу опосле, може, и не потеряю! – вымолвил, отворачиваясь, мужик, и тряхнул головой, и посмеялся недобрым натужным смехом. Монах промолчал.

Ночью Федор проснулся. Монах, почуялось, все сидел. В темноте храпели дорожные.

– Не спишь, чадо? – добрым голосом спросил монах.

– Вот ты сказал, отче, о богатых… – несмело начал Федор, – Я про князь Митрия… Значит, он больше всех нас потерял, выходит-то?

– Князь Митрий Саныч еще ничего не потерял и все воротит, – отозвался монах. – Да и не о том слово святительское, не о вещественном, суедневном, а о всей жизни, и ее переменах, и о том муже, с конем его, и о князьях великих, и об умерших уже, и еще не рожденных…

– Воротит? – переспросил Федор, как-то сразу поверив, что монах прав. – А как он кончит тогда?

– Молить надо Господа о нем! Нынешние люди все плохо кончат. Их земное стяжание губит, жажда ненасытимая! О земном мятутся они, а не ведают, что жизнь истинная в духе, а не во плоти. Плоть лишь того требует, чтобы не заботиться ею. Вот мое пропитание. Думают, пощусь, плоть истязаю, а мне и не нужно более! Я сыт.

– И не тяжело?

– Нет! Тело очищается. От объядения тяжесть чрева и крови смущение. Я ведь сосу помаленьку, мне сухарь-то заместо целой трапезы! И мыслей греховных нет во мне, и бодр. Ты на кони сколь проезжать от зарания до вечера?

– Гонцом когда, шестьдесят верст, пожалуй!

– И я столько прохожу в день. Про мнихов глаголют: умерщвление плоти. Нет! Это не так! И кто умерщвляет плоть, то пагуба и гордыня ума! Не воплотился бы во плоти Иисус Христос, горний учитель наш, кабы была плоть столь греховна! Плоти потребно не умерщвление, а направление к духовному. Ты любострастен?

Федор покраснел в темноте.

– А помысли, сколь надо, дабы родить дитя?.. А воспитать его? И дитя от трезвых родителей и от жития умеренного свершеннее бывает, и возрастом и умом, то тоже помысли! К излишествам телесным прибегая, мы тело свое вернее губим, воюя за власть – власти лишаемся. Кто бо отнимет у Христа корону светлую? Ни вельможи, ни цари, ни сам князь мрака не возможет сие! Зри! Власть мужа, духовного подвигом, она и в затворе, и в узище сияет. А отними у вельмож силу и славу их, ввергни в узилище, и что же бысть? Лишь то ценно в жизни сей, что ни отнять, ни купить нельзя!

Жаль мне и мужа того, темен он разумом, жаль и вдовицу, и отроча безутешна, а всего жальче вельмож наших! Темен ум их и ожесточилось сердце. Не ведают сущего и духа Божия лишены суть!

Монах замолчал. Федор слушал, затаив дыхание. Хотел вопросить еще, но монах двинулся и заговорил снова:

– Я вот ищу тишины, хощу основати пустынь благолепную. Нынче ходил в Углич, был у князя Романа, толковал с ним. И он страждет, и у него заботы велии! Теперь бреду в мир. К ним я ходил, к вам я вернулся, чтобы буря не разыгрывалась. К ним я отправлялся, чтобы избавить их от горя, к вам возвратился, чтобы не объяла вас печаль. Не только о стоящих потребно попечение, но и о падших, и опять не о падших только, но и о стоящих твердо. Об одних, чтобы воспрянули, о других, чтобы не падали, о первых, чтобы избавлены были от обступивших их бед, о вторых, чтобы не подпали грядущим печалям. Ибо нет прочного, нет незыблемого в делах человеческих. Беснующемуся морю они подобны, и всякий день приносит новые тяжкие крушения.

Все ныне исполнено волнений и смут, всюду страхи, подозрения, ужасы и тревоги. Смелости нет ни у кого, всякий боится ближнего. Вот уже настало время по слову пророчьему: «Не верьте друзьям, не надейтесь на вождей, удаляйся всякий своего ближнего, опасайся доверять сожительнице твоей…» И друг уже не верен, и брат уже не надежен. Исторгнуто благо любви. Междоусобная война проникла всюду. Повсюду множество овечьих шкур, тысячи личин, бесчисленны скрывающиеся всюду волки. Среди самих врагов жить безопаснее, чем среди этих мнимых друзей. Вчерашние ласкатели, льстецы, целовавшие руки, все они враждебны теперь и, сбросив личины, стали злее всех обвинителей, клевеща и браня тех, кому доселе возносили благодарность…

Федор слушал, не шевелясь, и оттого, что монах сдерживал голос, почти шептал, журчание его речи еще сильней проникало в душу.

– Это неисцельная болезнь, пламя неугасимое, насилие, простершееся по всей земле! Вот этот мужик, и Митрий Саныч, и Андрей Саныч… Но разве не для них