Чего отец не знал, так это того, что она и так уже была наполовину исковерканной и что сохранять сложившуюся ситуацию — намного хуже, чем пытаться добиться ее окончательного разрешения. Он не знал, что Лауру, возможно, ее ближайшие родственники держат взаперти и что, наверное, настал момент, когда ему не остается ничего другого, кроме как начать действовать. Мама не осмелилась исковеркать жизнь своей дочери Лауры и тем самым, даже не подозревая об этом, исковеркала жизнь мне.

— Я собираюсь вернуться в Мадрид. Мне очень многое нужно сделать. Тебе со мной ехать не нужно. Я вызову такси, чтобы доехать до вокзала.

Отец взял меня за руку.

— Подожди. Я предпочитаю проснуться завтра утром дома. Мы можем выехать через три-четыре часа, когда Дону надоест бегать повсюду.

Я тоже решила пробежаться и вернулась раньше отца. Дедушка уже успел отдохнуть и теперь готовил Марите полдник. Он сказал, что приготовит на ужин необыкновенно вкусную рыбу.

— Мы уже собираемся уезжать. Мне нужно сдавать экзамен, а я к нему толком не подготовилась. Кроме того, собака и кошка могут поцапаться друг с другом. Не сердись, мы скоро снова приедем.

Мне показалось, что на лице дедушки появилось выражение искреннего сожаления. Было забавно, что он носит жилет, — как все настоящие дедушки. Его жилет был сшит из очень тонкого вельвета. Дедушка одевался с бóльшим вкусом, чем Марита, и хотя ему было уже много лет, у него были очень густые волосы, которые он подстригал до минимума. Он отличался дородностью, а нос у него был довольно крупным — как у мамы и у меня. Я была больше похожа на дедушку, чем на отца.

Дедушка поднялся со стула и срывающимся голосом сказал:

— Я положу эту рыбу в морозильник.

Мы выехали в восемь — после того, как, по настоянию дедушки, немного перекусили. Еще до того, как мы сели за стол, Марита позвала меня в свою комнату. Там она открыла ящик стола и достала из него две банкноты по тысяче песет.

— Одна — для тебя, а вторая — Анхелю, — сказала она.

— Подожди. Если шкатулка с драгоценностями предназначена для меня, отдай мне ее сейчас.

Марита, не сумев скрыть неудовольствия, слегка нахмурила брови.

— Получать наследство раньше времени — это нехорошо. В будущем все это понадобится тебе больше, чем сейчас.

— Сейчас или никогда, — сказала я.

Она вышла из комнаты и закрыла дверь. Она решила, что никогда. Я оставила обе банкноты, которые она мне дала, на полочке у входа. Я не стала смотреть дедушке в глаза. Мне почему-то даже не хотелось знать, насколько хорошим он был бы дедушкой, если бы не был трусом.

Анхель не встретил ни одного друга, и ему тоже показалось, что неплохо бы уже и вернуться домой.

Мне подумалось, что я, наверное, никогда в полной мере не нарадуюсь тому, что совершила эту поездку. После нее я стала намного лучше понимать маму. Если вроде бы любишь близкого человека, но при этом абсолютно ничего для него не делаешь, то кому нужна такая любовь?

Мне хотелось спать, а потому я не испытывала ни малейшего желания вставать с постели. Когда я ходила, у меня кружилась голова. Все — и Лили, и мама, и врач — утверждали, что я нуждаюсь в отдыхе, и я выходила из комнаты только в туалет. Здесь, в этой комнате, стены которой были похожи на голубое небо, было очень красиво. Мама время от времени приносила мне что-нибудь поесть. Она говорила, что мне нужно набраться сил. Мне больше всего подходил суп, а твердую пищу я ела с трудом, потому что у меня не было аппетита. Мне казалось, что наступит момент, когда я вообще перестану выходить из голубой комнаты. Впрочем, мне не очень-то и хотелось из нее выходить, потому что мне было все труднее ориентироваться в окружающем мире. Для меня теперь подняться или спуститься по лестнице, чтобы выйти на улицу, было примерно тем же самым, что взобраться на Эверест. По утрам бабушка оставалась дома. Она расчесывала меня и заставляла менять пижаму. «От тебя очень дурно пахнет», — говорила она и была права, потому что принять душ я была уже не в состоянии. Как-то раз сквозь сон мне показалось, что Лили поднялась со своего инвалидного кресла, подошла к кровати и долго разглядывала меня спящую. «Столько усилий — и все понапрасну», — сказала она и вышла из комнаты, толкая инвалидное кресло перед собой.

Каждый раз, когда открывалась дверь, я чувствовала одновременно и радость, и тревогу, поэтому иногда предпочитала притворяться спящей до тех пор, пока тот, кто вошел, не выйдет. Маму я узнавала, даже не открывая глаз, потому что от нее при каждом движении волнами расходился аромат духов — как будто эти духи текли у нее в венах вместо крови. Лили я узнавала по скрипу инвалидного кресла. А еще при ее появлении у меня возникало ощущение, что воздух стал плотнее — как будто гравитация в голубой комнате становилась выше, чем на остальной планете. Еще ко мне в комнату как-то раз зашел Петре. Я поняла это по его дыханию — глубокому дыханию, от которого воздух в комнате очень быстро становился теплым. Даже слишком теплым. Почти горячим.

Однако в этот раз я лежала с широко раскрытыми глазами. Меня очень обрадовало, когда я увидела, что дверь открылась и в комнату зашла Кэрол со своим маленьким Лео, которого она прижимала к груди и который как-то неприятно тявкал. Если бы он умел говорить, то голос у него был бы очень противным.

После той свадьбы я ее ни разу не видела, причем даже в телесериале: когда я начинала смотреть телевизор, то очень быстро засыпала.

— А ну-ка поднимайся, — сказала Кэрол, протягивая мне халат. — Давай посидим.

Мы уселись в кресла возле круглого стола, а Лео развалился на кровати и принялся обнюхивать простыни и подушку. Мама принесла поднос с чайником и чашками и погладила нас по голове сразу обеих.

— Если вам что-то понадобится, я у себя в комнате.

После этого она, наверное, улеглась на свои подушки, чтобы почитать журналы, пока не придет Лили: тогда мама сможет пойти куда-нибудь с Ларри.

Кэрол налила чай в чашки. Она была очень красива, тем не менее с мужчинами ей не везло. У меня, по крайней мере, был Паскуаль, пусть даже он и жил в Париже и мы могли видеться разве что летом, на Рождество и в Страстную неделю. В этот день Кэрол не надела линзы, и глаза у нее были своего, естественного цвета. Она также не накрасила ресницы и не нанесла макияж, а потому казалась моложе. Сняв пальто и туфли, Кэрол облегченно вздохнула. Она не стала класть сахар себе в чай, я же положила в свою чашку несколько кусочков. Пить чай мне нравилось.

— Не знаю, что со мной происходит, Кэрол. Горло у меня не болит — да и вообще ничего не болит, — температуры нет. Но на душе у меня тревожно.

— Ты нуждаешься в отдыхе.

— Я боюсь, что со мной что-то серьезное.

— Вряд ли. Я уверена, что ничего серьезного. Единственное, где у тебя что-то не так, — это в голове.