невозмутимо продолжал беседу, стараясь овладеть положением. Он пристально и оценивающе разглядывал Монику и медленно говорил:

— Вы золушка — сандрилльона. Несчастные обстоятельства ввергли вас в дымную хижину… э… углежога. Нищета, лишения… Все позади. Вы теперь знатны, богаты.

— Войдешь в дом угольщика — выйдешь чумазым… Что вы со мной сделаете? — спросила Моника, и ее глаза потемнели.

— От вас не потребуют ничего унизительного. Но от вас требуется послушание и… хорошее поведение. Всё!

Мистер Эбенезер все ужасался: какой провал! Какие печальные плоды эксперимента! Разве теперь ему доверят воспитание принцесс! Перед ним возник призрак отставки. И он с ненавистью смотрел на девушку. И даже то, что точеные черты лица, одухотворенные хитростью и умом, придавали теперь всему облику Моники прелесть более неотразимую, чем кукольная ее красота, нисколько его не трогало. Обдумал: «Почему я не „убрал“ ее? С самого начала я знал, кто она… Азиатская дикарка… Обезьяна!»

Он задыхался, крахмальный воротничок его намок от пота. До ушей его доносились, точно издалека, слова:

— Есть рационалисты, боящиеся воображения, избегающие эмоций, не желающие ими пользоваться. Неверно! — брюзжал сэр Томпсон. — Открывают двери политики люди с воображением и эмоциями. В меру и к месту. Но мы отклонились. Итак, мисс Моника, вы теперь леди… Вы знаете, что такое леди? Английская леди? И, пожалуйста, помните, что вы леди. А сейчас с вами хотят познакомиться.

И сэр Безиль пригласил Монику пройти в соседнюю комнату. Он даже предложил девушке взять его под локоть, — «Неслыханная честь», — подумал мистер Эбенезер, — и так прошел с ней в богато обставленную в архаическом стиле гостиную. Мистер Эбенезер трясущимися пальцами поправил галстук и поплелся за ними. Унылое выражение прилипло к его физиономии. В своем приличном черном сюртуке и со своей мрачной улыбкой он походил сейчас на элегантного гробовщика.

Он все еще не знал, что произойдет дальше. Ему, истому пережитку викторианской эпохи, взращенному на ростбифах и портвейне, пудингах и пиве, мало о чем говорили эмоции. С бухгалтерским расчетом он добросовестно вколачивал в «обезьяну» правила и повадки хорошего тона. Он впадал в ужас, сталкиваясь с малейшими намеками на проявление у девочки чувств, и «изничтожал» дикарские капризы.

Но едва мистер Эбенезер Гипп вошел в гостиную, его бросило в жар. Так вот зачем приказали привести Монику в Индийский политический департамент! Мистер Эбенезер сразу узнал в стоявшем посреди гостиной сухом прямом старике во французской генеральской форме военного губернатора Парижа Анри Гуро, прибывшего в Северо-Западные провинции Индии с чрезвычайной миссией. Никто точно не знал, что здесь делал этот потомственный военный, колониальный офицер, в юности человек безумной отваги и воинской лихости. Когда-то он разгромил со всей жестокостью могущественное африканское государство короля Самори. Впоследствии, стоя во главе четвертой французской армии, немало способствовал победе союзников в мировой войне. Ныне он разыгрывал из себя миротворца.

С генералом Анри Гуро мистер Эбенезер встречался в 1915 году в одной азиатской стране в период некоей военно-карательной операции деликатного свойства. Еще кое-кто из присутствующих в старинной гостиной тоже привлек пристальное внимание мистера Эбепезера и даже вызвал беспокойство. И не высокопоставленное департаментское начальство, не дамы. Женщины сегодня не интересовали мистера Эбенезера: ни удивительно тощая, походившая на коричневокожую египетскую мумию дама, очевидно, супруга генерала, ни три вылощенные гейнсборовские красавицы англичанки — секретарши или переводчицы департамента. Их, по-видимому, пригласили для поддержания атмосферы интимности и простоты.

Почему-то тут, в столь избранном обществе, оказались два азиата. Вся британская спесь восстала в мистере Эбенезере, брови насупились. Он подумал, что начальник департамента нетактично ведет себя. «Мы не любезны с туземцами в Индии и не намерены быть любезны», — чуть не сказал он громко, хотя и оказался рядом с сидевшими непринужденно двумя величественными вельможами, разодетыми в восточные шелка и бархат. Оба приветствовали вошедших, в их числе мистера Эбенезера весьма любезно, с достоинством поднеся традиционным жестом руку к сердцу. Да, одного из них мистер Эбенезер видел в Лондоне на Даунинг-стриг в приемной постоянного заместителя министра и даже запомнил его фамилию — Мукумбаев. Мистер Юлдаш Мукумбаев имел прямое отношение к бывшему эмиру Бухары Сеиду Алимхану, был его визирем по иностранным делам. По имевшимся сведениям он довольно часто останавливался в Пешавере проездом из Кала-и-Фатту в Женеву на очередную сессию Лиги Наций. Сразу же мистер Эбенезер сменил гнев на милость: значит, азиат сидит здесь, в гостиной, не как гость, а как официальное лицо. И мысленно заключил: «В связи с делом принцессы бухарской. Очевидно, он не оставил мысли отвезти ее к эмиру. Он не знает еще о новом решении».

Другим азиатом, оказавшимся в гостиной, был Сахиб Джелял. Его богатство и влиятельность, крупные спекулятивные операции на меховом рынке, хлебосольство, плотоядная жажда жизни пользовались самой широкой известностью в Северной Индии, да и во всех странах Среднего Востока. К великолепию его одеяния, огромной белой чалме, удивительной бороде его в пешаверских салонах высших колониальных чиновников и офицеров относились как к чему-то экзотическому, но примелькавшемуся.

Бросалось в глаза, что Сахиб Джелял с явным интересом разглядывает чуянтепинскую узницу, щебетавшую с генералом Анри Гуро и его супругой. Он посматривал на нее своими блестящими цвета сиенита глазами так удивленно, словно узрел один из знаменитых бамианских колоссов. Но девушка обладала неоспоримым изяществом, чего нельзя сказать о бамианских древних изваяниях.

Своим взглядом бородатый азиат предостерегал Монику. Вельможа явно желал, чтобы встреча с ним здесь, в Англо-Индийском департаменте, не застала девушку врасплох. Он буквально гипнотизировал ее, а силу своих глаз Сахиб Джелял не раз испытывал на простых смертных.

Его взгляд некоторые истолковали бы весьма двусмысленно. Сахиб Джелял, по слухам, не останавливался ни перед чем ради удовлетворения своих прихотей и вожделений. Но кто сейчас мог знать его истинные мысли?

Если Моника проявит открытое свое удивление при встрече с ним, Сахибом Джелялом, то это может вызвать очень нежелательные осложнения и для него и для находившегося здесь среди приглашенных Бадмы, совсем недавно вернувшегося в Индию. Тибетский доктор за время своего отсутствия сильно переменился, да и европейская одежда делала его неузнаваемым, но кто знает — молодые глаза и камень расколют и под водой увидят. Возможно, потому при появлении Моники доктор Бадма поспешил повернуться спиной к группе Анри Гуро и повел оживленный разговор с тремя молоденькими дамами — женами чиновников. Он рассыпался в комплиментах, чем вызвал оживление в своем углу гостиной. Его учтивое обращение, мужественное неподвижное лицо, таинственный ореол славы тибетской медицины возбуждали в его собеседницах интерес и любопытство. Его тибетские рассказы, содержащие немало милых непристойностей,