Он рывком сел на кровати, растерянно глядя на блик. Через секунду уже натягивал штаны, рубашку… сунув ноги в сапоги, выскочил на крыльцо.

Ночь была сухая и ветреная, над Коровьинским лесом висела ущербная луна, а над южным краем деревни в полнеба стояло алое зарево.

Лобачев скатился с крыльца и побежал по черной, схваченной ночным морозцем, бугристой дороге.

От Завражья до Сашкина, где стояла пожарная команда, было километра три. А от их переселенческих выселок — два… Можно было еще кинуться до развилки, где гаишник. Там телефон. Но до гаишника тоже никак не меньше километра… И еще неизвестно — может, там и нет никого… в такой-то час!..

Он бежал и бежал, слыша лишь собственное дыхание и грохот комьев под ногами; бежал и бежал, чувствуя, как начинает ломить грудь; он бежал и бежал, и едва не проскочил поворот… и понесся дальше, видя, кроме стены леса, только красные точки перед глазами, когда вдруг что-то ослепительно загорелось впереди, и он встал в оторопи, и согнулся, уперевшись ладонями в колени, глотая обжигающий воздух… и понял, что это фары пожарного ЗИЛа, бешено прыгающего по колдобинам.

— Стой!.. — закричал Лобачев, подымая руки крестом. — Стой!.. Пожар!.. В Завражье!..

ЗИЛ почти не замедлил хода, и все же его успели втянуть в кабину, в дымное сигаретное тепло.

— В Завражье! — твердил Лобачев. — В Завражье!

— Да знаю! — отмахнулся озабоченный капитан. — Видно! Из Сашкина увидели-то!.. Запалили, едрена-матрена!..

Через несколько минут машина с треском повалила плетень. Лобачев выскочил из кабины. Вокруг дома беспомощно метались какие-то тени. Команда быстро разворачивалась. Фронт работ еще оставался большой, но от самого дома уже почти ничего не осталось — крыша рухнула, и он полыхал огромным красным шатром, гудя, шатаясь под северным ветром, изрыгая в черное небо искры из сиреневых труб скрученного пламени.

Двигатель взвыл, из шлангов рванула, постреливая, пенистая вода, и скоро на месте пожара громоздилась только чадящая мокрая груда обугленных бревен…

Ночь прошла — словно кто-то черной тряпкой перед глазами махнул.

Поеживаясь, Лобачев смотрел на пепелище.

Давно рассвело, однако народ не расходился — ждали милицию. Кто-то уходил ненадолго, возвращался. Еще затемно появился Викентьич, посмотрел, послушал, что рассказал ему Лобачев, да и махнул рукой — мол, не дергайся, какой из тебя сегодня работник… Мужики покуривали, негромко переговариваясь, бабы шушукались, закрывая рты углами платков.

Часов в девять неторопливо подошел Шура Курганов, арендатор. Всем кивнул, а заговорил с Лобачевым, словно подтверждая некое родство. Он был свой, деревенский, да жил уж слишком наособицу: кончил институт, работал инженером, а как появилась такая возможность, вернулся в деревню со всей семьей, набрал кредитов, технику закупил на эти кредиты, взял у колхоза землю и фермерствовал на этой земле по-волчьи, в одиночку — то есть горбатился с утра до ночи, а все деньги угрюмо совал снова же в хозяйство. В доме, построенном наскоро, был у него земляной пол — руки не доходили обустроиться по-человечески. Зато урожаи снимал не чета колхозным — за что и слыл богатеем вопреки очевидности. Прошлой весной колхоз отобрал у него самое лучшее поле — к тому времени обработанное и засеянное, — а взамен, будто в насмешку, предложил взять неудобья за Коровьинским лесом, и теперь упрямый Курганов превращал их в удобья.

— Ну что, — негромко сказал он, пожимая Лобачеву руку. — Погорел Серега-то?

Лицо у него было широкое, обветренное.

Лобачев пожал плечами — мол, как видишь.

— Ага… — Курганов потянул из кармана сигареты, щелкнул зажигалкой, вкусно пустил клуб дыма. — Дело такое…

— А я ночью из окна-то глянул — елки-палки, горит! Ну и рванул в Сашкино… — сказал Лобачев, объясняя причастность. — И пожарных по дороге встретил.

— Ага… — кивнул Курганов. — Понятно…

Он еще раз огляделся, сплюнул табачинку и сказал:

— Ты вот чего… Ты тут лучше не крутись, вот что я тебе скажу…

— Чего? — удивился Лобачев.

Курганов смотрел ему в лицо. Воротник летчицкой куртки был поднят.

— Я говорю, ты бы тут не крутился, — повторил он. — Тут свои дела… деревенские… А то живо пристегнут. Уж я-то знаю…

— Да ладно, чего я-то… к чему пристегнут? — сказал Лобачев. — Серега-то… видишь, как вышло…

— Думаешь, там? — сощурившись, Курганов кивнул в сторону пепелища. — А может, не ночевал?

Лобачев снова пожал плечами.

— А где тогда? Уже бы появился…

Они помолчали.

— Понятно… — вздохнул Курганов.

— Главное, я… — Лобачев хотел сказать, что заходил вечером — дом был темен, и он решил, что Серега спит… хотел сказать это, но почему-то осекся и закончил уже говоренным: — Главное, я побежал, а машина навстречу едет…

— Ясно… — сказал Курганов, кивнул и пошел прочь.

Лобачев еще задумчиво смотрел в его широкую упрямую спину, когда за рукав потеребил Николай Фомич, сосед Сереги.

Дом его — Пестрякова Николая Фомича, — слава богу, не пострадал: хоть ветер и нес пламя, хоть и швырял снопы искр, а все же обошлось. Правда, Николай Фомич предполагал, что на крыше у него весь шифер от жара потрескался. Может быть, часть огня взяли на себя две большие яблони. Ну, конечно, и сам Пестряков маху не дал — бегал с ведром, поливал стены…

— Ну ты смотри, а! — подрагивающим голосом говорил Николай Фомич.

Он был с самой ночи без шапки — должно быть, потерял, пока метался возле горящего дома. С Лобачевым по одному и тому же делу он заговаривал в третий раз. Впрочем, и со всеми другими.

— Нет, ну ты смотри, а! Все попалило к черту! Яблоньки-то были — знаешь, какие? Яблоки — во! Ровные! Белые! А запах! — он махнул рукой. — Все прахом пошло!..

— Спасибо скажи, что дом отбили, Николай Фомич, — устало сказал Лобачев. — Яблони новые вырастут…

Со стороны оврага показались две фигуры.

— Э, брат, не скажи! Дом-то — конечно, хорошо… но яблоньки! — дребезжал Пестряков. — Такие яблоньки поискать! Наливные яблочки-то были!..

Присмотревшись, Лобачев разглядел Виталия и Верку. Они неторопливо плелись к месту события. Веркины зубы блестели — должно быть, улыбалась. Виталий по обычной своей привычке сосал палец.

— Каждое — во! А чистые! Ни тли тебе, ни цветоеда, ни плодожорки! Возьмешь в руку — светится! Что говорить!

— Да ладно, Фомич… Может, еще и не погибли… подымутся…

— Как же, не погибли!.. Смотри!

Пестряков стал яростно трясти ветки, и часть из них легко ломалась под его руками, а с других сыпались угольные хлопья обгорелой коры.

— Видишь? Видишь? Черт Серега этот! Черт пьяный!.. Видишь? Яблони мои спалил, черт поганый!..