– Нет, – повторил он.

Вот, значит, как. Значит, не было другого выхода. Зло танцует в нем. Зло кусает зло, они грызутся, словно две бешеные собаки.

Хватка чуть ослабла, но тогда он почувствовал тупую, резкую боль в спине. Кто-то его пнул.

– Свяжи его этим, – услышал. – Свяжи веревкой.

Голос был глухим, словно сквозь материал, сложенный на губах.

– Нет, нет, – повторял он, но это ничего не дало.

Зло танцует на сцене в лесу.

Он знает, как та выглядит. Он тоже на ней был.

– Ну, давай веревку, – услышал.

На краткий миг они замерли в этой позе: тот некто, наверняка наклоненный, прижимающий его к себе, и он, придушенный, на коленях – словно скульптуры.

– Нет, – повторил он в последний раз.

– Ты, сука, – услышал, голос был изменен, у этого человека тоже что-то должно быть на лице, маска, тряпка.

– Не нужно, – сказал другой голос. – Не нужно. Это все же ксендз. Не нужно его связывать.

Сожалею, что я оскорбил Твою справедливость, Господи, и заслужил должное наказание. Боже, я согрешил против Неба и против Тебя. Я недостоин называться Твоим дитем.

Он почувствовал укол, а потом уже не чувствовал совершенно ничего.

Все прекрасно. Поверь в это. Еще раз: все прекрасно. Ты на пути к успеху. Все преграды, с которыми сталкиваешься, в твоем воображении – большие крутые горы, но если ты сосредоточишься, они станут лишь малыми холмами, потом – еще уменьшатся, пока, наконец, не станут лишь неровностями на дороге, маленькими камешками. Сосредоточься еще, сосредоточься сильнее, ты едешь на машине, дорога широка, кроме тебя на шоссе никого нет, сосредоточься, вдоль дороги растут деревья, у тебя нет ограничений скорости, у тебя красивая, новая спортивная машина, и все эти преграды, когда ты мчишься без ограничений скорости по широкой дороге на новой, красивой спортивной машине, все эти преграды – как маленькие камешки под колесами машины – представь себе…

– Мама (тихо)…

Все хорошо. Все прекрасно. Ты победитель. Доезжаешь до берега океана. Останавливаешь машину. Выходишь.

– Мама, – повторила, ну же, проклятие, ответь, она сняла наушники, похоже, никогда не дослушает до конца диск, как она может хоть что-то закончить, как она вообще что-то может сделать в таком бардаке.

– Что там, блин? Знаешь, который час?! – крикнула она.

Та стояла в дверях, толстая девка, все у нее вываливалось из всего, намазана косметикой так, будто ее окунули, а ведь едва со стодневки [73], еще и причесон, словно курицу ударило током, все в блестках, сапоги, блузка, все, жопа как у свиньи, год учебы – и что случилось с этой девицей?

– Мама, там кто-то к тебе, – сказала и сделала шаг назад.

– Который час? Который, чтоб его, час?! – она встала, запахнула халат, нашла тапочки. – Кто?

Девушка отступила еще на шаг, ответила:

– Не знаю.

– Как это – не знаешь?! – крикнула она. Мало того что толстуха, так еще и дура.

– Темно.

– Ты не впустила?

– Мама, это не ко мне, это к тебе, чего ты на меня орешь? Я что, его гнала от двери?

– Поговори мне еще, свинья, поговори, корова толстая. Матерь Божья. Чтоб вас всех, детки…

Она быстро спустилась по лестнице. Собака тихо рычала, глубоко, нутряно. «Небось уже половину двора засрала, – подумала она. – Никакой корм для нее не подходит. Все пролетает, словно в канализацию».

Прежде чем она открыла дверь, посмотрела на пса. Тот лежал неподвижно в коридоре. Дышал тяжело, смотрел, словно извиняясь. Сто килограммов мяса под черным мехом, и – или срал, или извинялся.

– Пушок, – сказала она.

Даже головой не повел. «Может, с ним что случилось? – подумала она. – Может, к ветеринару стоит поехать?»

Около калитки – никого. Чтобы увидеть, кто стоит на дороге, нужно выйти за калитку, вид на улицу заслоняют высокие ели. Она поняла, что машинально топает ногой, чтобы зажечь свет во дворе. Стефан должен был отремонтировать фотокамеру, и, конечно, ничего не отремонтировал.

Только жрут и срут. Бабка им готовит, они сидят, жрут и срут, пока она хреначит с утра до ночи, закатав рукава. Она направилась к калитке. Хоть бы мусор выбросили.

– Добрый вечер, – сказал он.

Как всегда, она сперва его услышала, а только потом увидела. И всегда, когда она его слышала, сердце ее превращалось в мячик, брошенный каким-то хулиганом.

– Боже Иисусе!

– Проедемся.

– Утром не можем поговорить? Воскресенье, раны Христовы, вечер, – она видела только его фигуру, черное пятно на фоне улицы. В машине сидел кто-то еще, абрис его головы виднелся сквозь заднее стекло и напоминал темный камень.

– Проедемся, – повторил он. Небо было медовым. Из-за фабрики Берната в Зыборке никогда не было по-настоящему темно.

«Все прекрасно», – напомнил ей голос с диска. Она представляла, что перед ней стоит кто-то совершенно другой и что этот кто-то начинает говорить с ней голосом с диска, а в ней что-то лопается, и она начинает орать на весь Зыборк, плеваться, звонить в полицию, пинать бампер.

Но он, он обладал таким голосом, словно ржавчину заморозили. И ничего нельзя было сделать, стоило человеку его услышать.

В машине резко пахло какой-то химией, вроде ацетона для ногтей. Она хотела повернуться, увидеть, кто сидит на заднем сиденье, но узнала его, когда услышала.

– Добрый вечер, госпожа бургомистр.

Комендант-инспектор говорил тихо, словно они везли в багажнике спящего тигра и боялись его разбудить.

– Что тут происходит? – спросила она Кальта.

Тот смотрел вперед. «Как он что-то видит в этих очках?» – подумала она. Он не сказал ничего.

Проехали игровую площадку, какие-то пацаны в куртках пили на лавке пиво, глядя на проезжающие авто. А что другое могли делать? Хотя – вот где их родители? Они миновали костел. «Красивый фасад мы сделали», – думала она всякий раз, когда проезжала мимо.

Предпочитала думать о таких вещах, а не о Кальте, ведшем машину, не о том, что у него в голове.

Они миновали замок, миновали въездной указатель Зыборка, миновали поворот на Колонию.

– Стефан увидит, что меня нет, – сказала она.

– Тебя вообще нет, – ответил Кальт.

– Куда мы едем? – спросил сзади комендант.