московского музея, тоже совершенно одинокий, — главные герои этих двух романов, схожие не только своим одиночеством и своей судьбой, но и своей приверженностью к истине, которую они оба воспринимают как императив.

По объему текста оба персонажа занимают относительно небольшое место. Однако в смысловом и коллизийном отношении эти персонажи — центральные. Конфликт в «романе о Пилате» завязывается не из-за Пилата, а из-за Иешуа, и хотя «материально» Иешуа почти не действует, он является причиной всех действий в романе: Иешуа приводят на суд к Пилату, и его поведение пробуждает совесть Пилата, порождает его душевную коллизию; из-за него Пилат вступает в конфликт с Каифой, мстит за его смерть Иуде и сознает свою нравственную несостоятельность. Кроме того, в прямой и непосредственной связи с Иешуа стоят все события романа о Мастере, связанные с линией Мастера и Маргариты, а опосредованно — вообще вся история человечества, последовавшая за событиями, происшедшими в Ершалаиме «четырнадцатого числа весеннего месяца нисана».

Булгаковский Иешуа Га-Ноцри — это образ Иисуса Христа; художественное осмысление, к которому поэтому не следует предъявлять ни богословских, ни исторических требований, подобно тому как не предъявляем мы таких требований к «Фаусту» Гете или к «Иосифу и его братьям» Т. Манна.

Нетрадиционность образа Иешуа очевидна: «человек лет 27» (вместо принятых по Евангелию 33), не помнит своих родителей (мать и официальный отец названы во всех Евангелиях), по крови, «кажется, сириец» (в Евангелии от Матфея еврейское происхождение Иисуса прослежено от Авраама), родом из города Гамала (вместо Вифлеема), имеет одного-единственного ученика (вместо 12-ти апостолов), предан каким-то едва знакомым молодым человеком (а не учеником), сцена суда во многом существенно не совпадает ни с одной из евангельских версий, и т. д.

Продолжать этот перечень нет нужды. Главное — Иисус Христос говорит и ведет себя как власть имущий, он знает, что он — Мессия, Сын Божий. Булгаковский Иешуа, на первый взгляд, — слабый человек — и только. Но это только «на первый взгляд». Ведь если в романе Мастера Иешуа Га-Ноцри изображен как человек, то в романе о Мастере он выступает как бессмертное и высшее Существо, повелевающее Воландом. Таким образом, Булгаков акцентировал человечность Иешуа, но вовсе не отверг Божественности. «Сын человеческий» — таков пафос образа Иешуа, и даже он сам думает, что он — просто человек, глубоко верящий в Бога. Но на самом-то деле — он Мессия, не знающий того, что он Мессия. Он даже совершает чудо — исцеляет Пилата от приступа гемикрании. Он даже наделен даром провидения и ясновидения: он мгновенно разгадывает Пилата, он предвидит, что с молодым человеком из Кириафа «случится несчастье». И только о себе самом, о своей судьбе и своем назначении ему знать не дано.

Иешуа дан в романе Мастера как носитель высшей философско-религиозной истины — «доброй воли», которая, дойди она до нравственного сознания людей, могла бы гармонизовать существование всего человечества. Булгаков, конечно, знал, что нравственная идея не составляет всего содержания проповеди Христа, но его занимала более всего эта ее сторона, забвение которой он не без основания полагал трагическим заблуждением своего времени.

Учение о доброй воле как основе метафизики нравственности было основано Кантом, и Булгаков мог ознакомиться с ним как в книгах самого Канта, так и по работам Вл. Соловьева. Существо его «состоит в том, что мотивом или достаточным основанием человеческих поступков кроме частных и конкретных представлений, действующих на способность хотения посредством чувств приятного и неприятного, может еще быть всеобщая разумная идея добра, действующая на сознательную волю в форме безусловного долга, или категорического императива (по терминологии Канта). Говоря проще, человек может делать добро помимо и вопреки корыстных соображений, ради самой идеи добра, из одного уважения к долгу или нравственному закону»[1662]. Поведение Иешуа, достоинство и мужество, с какими он ведет себя на следствии и в процессе жестокой казни, свидетельствуют о совершенной твердости его воли в соблюдении долга.

Именно долга, так как в своей земной жизни Иешуа — в терминах кантовской этики — поступает согласно велению категорического императива, он нравственен, а не свят, ибо у него нет полного совпадения долга и удовольствия: он хотел бы уйти на свободу, прогуляться за городом с Пилатом, изложить ему свои мысли; воспоминание о биче вызывает у него ужас, а слова Пилата вселяют тревогу. Но и на кресте Иешуа верен высшему нравственному закону, и в ответ на злобные упреки разбойника в несправедливости он просит своего палача: «Дай попить ему» — так жизнью своей и смертью Иешуа открывает людям истину, утверждающую бытие Бога. Вспомним слова Вл. Соловьева: «Даже личность Богочеловека, прежде чем мы признаем ее за выражение нравственного идеала, должна быть сравнена с идеей нравственного совершенства. Сам он говорит: „Зачем называете вы меня благим, — никто не благ, кроме одного Бога“. Но откуда в нас понятие и о Боге как высшем добре, если не из той идеи о нравственном совершенстве, которую разум составляет a priori и неразрывно связывает с понятием свободной, или самозаконной, воли»[1663].

Только в мире трансцендентном для Иешуа, как для представителя «святой воли», «нет никаких императивов». Но в мире земном он оказывается в трагической ситуации именно в силу своей бескомпромиссности, и гибель его в столкновении с Каифой неизбежна. Но трагизм Иешуа глубже, и он сам сознает это. Приговоренный к позорной и мучительной смерти как «обольститель народа», он знает, что слова его поняты неверно, искажены даже теми немногими «добрыми людьми», которые искренне хотели его понять. Он «начинает опасаться», что «путаница эта будет продолжаться очень долгое время» — тысячу девятьсот лет; его именем будут проповедовать ложь; к истине добра будут пытаться приобщать людей огнем и мечом и, наконец, объявят, что его «вовсе не существовало на свете» и «все рассказы о нем — просто выдумка, самый обыкновенный миф».

Таким образом, истина, носителем которой является Иешуа, раскрыта автором как трагический принцип в строго терминологическом употреблении этого слова в учении о трагедии, то есть такой принцип, который не может быть исторически реализован и который, вместе с тем, является и абсолютным и прекрасным, ибо добрая воля, «если бы даже в силу особой милости судьбы… была совершенно не в состоянии достигнуть своей цели», «если бы при всех стараниях она ничего не добилась и оставалась одна добрая воля», «то все же она сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как нечто такое, что имеет в самом себе свою полную ценность»[1664].

Протагонистом и трагическим героем романа о современности является Мастер.