чистотой грозы: неожиданность, потрясение от почти наготы на открытом воздухе.

Над самим бассейном с его раздевалками, спортзалом и кафе – просторное небо, голые кривули деревьев, птицы. В основном вороны, изредка – сорока, одинокая и долгожданная. Чайки, оказавшиеся далеко от дома. Хлорка, горячий шоколад, какой-нибудь перекус на улице, шум транспорта – и то мгновение, когда больше не можешь кутаться в полотенце, больше не можешь раздумывать – и прыгаешь.

Я плаваю, потому что долго плавать не могла, то есть не в том смысле, что просто не могла, а потому что эгоистичность плавания – отгороженность, отстраненность, анонимность в хлорной голубизне – казалась мне чудовищной. Тогда мысль, что можно регулярно оставлять мобильник в шкафчике, – мысль, что он зазвонит, а я не отвечу, – мысль, что я не буду кружить, отчаянно и туго, вокруг компасного центра его больничной койки… она казалась мне тогда невозможной, а потом случилось столько невозможного, и – вот. Наверное, один из плюсов смерти Джима – это то, что я больше не дежурю у его умирания. Я больше не наготове. Я ныряю, вода разбивается, пар поднимается. Я плаваю, потому что он умер и потому что могу.

А потом я выхожу, хватаю свое тонкое полотенчико (спасибо, спасибо, спасибо тебе, полотенце) и иду завтракать, никому не докладывая, куда иду.

У двери в кафе я невольно притормаживаю, потому что даже сейчас я не способна куда-то пойти без неких расчетов. Вопросы доступности, а в особенности доступности для Джима, настолько в меня въелись, что я отслеживаю ее, не задумываясь и без нужды: ширина пандуса, его угол – и вот тут бордюр будет проблемой, а еще выдержит ли пандус вес такого большого мужчины в еще более большой коляске, а если я все-таки вкачу кресло по пандусу, тогда надо, чтобы вон те люди в том углу подвинулись, чтобы мы не перекрыли… Ну вы поняли. Отсутствие расчетов меня радует; отсутствие расчетов меня ужасает, свобода мне отвратительна, но все же это свобода. Он никогда бы не зашел сюда, ни за что, не стал бы брать черный кофе и яйца по-турецки: вместо этого, рак там или не рак, мы бы устроились снаружи у забегаловки (колбаска, коричневый соус, сливочного масла не надо), а мне это вообще-то не нравится, потому что мы никогда не делаем то, что нравится мне, никогда не делали, и…

Очень трудно заканчивать фразы, когда речь идет о Джиме.

Трудно быть обоими участниками этой ссоры.

Яйца по-турецки, если кто не знает, это яйца в йогурте. В йогурте с чесноком. Еще присутствует сливочное масло с чили. Может входить нут (нут входит).

– Яйца в йогурте? – сказал бы он, будь он здесь, а его нет, потому что он умер. – Яйца в гребаном йогурте?!

И он укатился бы оттуда, будь он в хорошей форме, а если нет, то скомандовал бы взмахом руки мне.

Но Джим умер, так что я делаю заказ. Яйца сварены в мешочек, йогурт настоялся, маслом с чили побрызгали: все вместе – это дивное облако золота, и ярко-коричневого, и пышно-белого, словно закат или бальное платье. Яркость желтка. Перина йогурта. Кисловатая острота перца пул бибер и нежная мучнистость нута. Завиток масла, алая россыпь перца алеппо. Копченая соль. Я заказываю кофе и тост из дрожжевого хлеба. Волосы у меня мокрые, телефон молчит и заполнен исключительно радостными картинками: младенцами, щенками и всем, что становится живым.

На 2 порции

2 ст. л. сливочного масла + еще для тоста

1 ч. л. пул бибера (или хлопьев чили, если не достанете, но вроде должны достать)

1 большой зубчик чеснока

150 г жирного йогурта (ничему обезжиренному я не доверяю)

1 ч. л. тахини (кунжутной пасты)

200 г консервированного нута

4 яйца

Хлеб для тостов

2 ч. л. кунжута

2 ч. л. копченой морской соли

2 ч. л. нарезанной кинзы, если вы ее любите

Для начала растопите масло в кастрюльке на умеренном огне; пусть оно вспенится, став роскошным золотисто-коричневым, а потом вмешайте пул бибер. Быстро снимите с огня, перелейте в мисочку и оставьте. (Для следующего этапа можно взять другую кастрюльку, но вы уже знаете ограниченность моей кухни.)

Нарубите чеснок очень-очень мелко и верните кастрюльку на огонь, на этот раз чтобы устроить водяную баню. Вам понадобится миска из закаленного стекла, которая встанет на кастрюльку, не соприкасаясь с ее дном. Добавьте в кастрюльку немного воды, чтобы она слабо кипела, не касаясь дна миски.

Положите в миску йогурт и чеснок, дайте им прогреться, непрерывно помешивая, минут пять, пока йогурт не станет гладким и теплым. Положите тахини и полностью размешайте, а потом – нут и продолжите помешивать. Теплые, теплые. Выключите огонь, но ничего не убирайте: так все останется теплым, пока вы приготовите яйца пашот.

Приготовьте яйца пашот.

Поджарьте тосты, намажьте тосты маслом. Переложите теплый йогурт в две пиалы и опустите яйца пашот в чесночный кунжутный йогурт. Побрызгайте острым маслом, посыпьте семенами кунжута, копченой солью и кинзой (если вы ее используете). Подайте с горячими тостами с маслом.

Новый вид благопожелания: «Желаю вам яиц по-турецки». Желаю вам яиц по-турецки – и жизни, полной ярко-желтого и золотисто-коричневого, и белого, бледного февральского солнца на затылке, сохнущих мокрых волос… и покоя, если вам нужен покой.

Клейкий ирисочный пудинг-брауни с «Гиннессом» на сковороде

В овощном по дороге из бассейна домой я вижу финики… финики, темный шоколад и молотый миндаль. Я кладу их в корзину на автопилоте и только потом понимаю, что по-прежнему думаю про железо. Про железо, кровь и звезды.

Кухонная Ведьма все еще сидит у меня под кожей, хотя сейчас от нее нет особого прока. Мне не надо никого вытаскивать из переливаний крови, не надо надеяться, что если я приготовлю что-то так, как надо, то сотворю чары, чтобы купить лишнюю ночь дома. Мне это нравилось: это было похоже на заклинания. Мне нравилось, что можно делать хоть что-то. Нравилось, что у себя на кухне я могу купить нам еще немного времени дома, еще немного времени в нашей прежней жизни.

Ценой этого времени была банка «Гиннесса», плитка горького шоколада, сливочное масло, миндаль и чернослив. Это не было лекарством, но это было хоть чем-то. Действительно ли? Не знаю. Сейчас я не знаю, что это было: еда, или любовь, или сложение силы моего желания, чтобы он был дома, и его желания дать мне то, чего я хочу. Он меня по-настоящему любил, вот что. Вот о чем я порой забываю. Может, это и к лучшему.

Я сказала, что больше не хочу писать о прошлом, но оно все равно сюда пробирается. Я не хотела писать о смерти и о том, как она меня изменила. Не хотела писать про то, как вид смерти заставил меня понять (возможно,