Антон Афанасьевич никогда не предавался грезам – это была его лучшая черта. А теперь, расскажу обо всем остальном.

Это был тощий, тщедушный человечек, старающийся выглядеть как можно респектабельней. Он придавал форму бороде на манер утонченного француза, но плохо за ней следил. Он гладко зачесывал волосы, но непослушные пряди все время выбивались из общего строя. Его глазки постоянно изучали внешний вид своего оппонента, начиная с узла на шарфике и заканчивая каблуками туфель. Его одежда была недорогой, но сидела на нем, как на манекене. В целом, глядя на Антона Афанасьевича можно было подумать: "Это уважаемый человек", но, познакомившись с ним, вы вряд ли вернулись бы к своему прежнему мнению. Он не уважал никого, кроме самого себя, но умел ловко это скрывать.

Он был не легким, и не тяжелым. Он был из тех, кто вызывает зуд.

За всю жизнь он держал в руках лишь дирижерскую палочку, не больше скрипичного смычка. Но именно эта вещица, как скипетр и держава в руках монарха, наделяла своего обладателя признаком главенства.

И он очень переживал, когда ему приходилось отказываться от своих принципов, когда вынужден был сменить личину "знатока искусства" на "ценителя низшего сорта".

Он думал о Льве Дубае.

Палицкий посещал филармонию, но ходил только на его концерты, каждый раз все больше и больше присматриваясь к молодому музыканту. В отличие от других, Антон Афанасьевич сразу понял, что юноша играет свои композиции, и это сильно удивило бывалого дирижера.

Высокое положение оркестра на лестнице его приоритетов и великолепная игра мальчишки из филармонии зажимали его между собой, как медленно сдвигающиеся друг к другу стены. Лев Дубай был той жемчужиной среди тонн песка, тем цветком среди полей, заросших полынью, который и был ему нужен.

Но, беда была в том, как считал Антон Палицкий, что грибы не растут на море, ягоды, в большинстве своем, не растут на деревьях, а талантливые музыканты не играют в филармонии.

"В каждом правиле есть исключение" – и он вожделел перед этим исключением и боялся его. Лев Дубай был недосягаемой мечтой, находящейся в непристойном для мечты месте, был маленьким куском золота, из-за которого надо пройти через грязную шахту.

Он тихо сидел на последнем ряду и боролся с внутренней бурей.

Разумеется, он не знал про звезды. Само собой, он не видел закрытых глаз, сквозь сгущающуюся тьму. Он вообще не видел никого и ничего вокруг, поглощенный своими раздумьями.

Дали свет.

Свет давали сразу после того, как затихала скрипка.

Скрипка затихала, когда на ней переставали играть.

Лев Дубай перестал играть и поклонился толпе.

Из-за кулис вышел высокий человек и поблагодарил публику. Сам музыкант не произносил ни слова во время своих выступлений и мало когда отпускал скромное: "спасибо" после них.

Герман Елагин говорил о филармонии, о том, как он и все трудящиеся благодарны уважаемой публике, что для них очень важно то, что они делают, и все это приносит им несказанное удовольствие. Потом он выдал еще тонну, вероятно, чрезвычайно важной информации, наговорив всего не только за себя, но и за Льва Дубая, и сам принялся играть.

Затем на сцене появилось русское народное трио – два парня в размахайках и голосистая женщина в огромном ярко-красном платье. Потом какая-то девушка принялась исполнять лирическую песню, а вскоре ее сменил старый гармонист.

Все было сумбурно, как и бывает в филармониях. Все смешивается: грязное белье с ландышами, болотная вода с молоком, комары с птицами. Посредственные номера смешиваются с талантами. Вернее, с талантом.

В конце все выходили на сцену и дружно кланялись публике, натягивая на лица счастливые гримасы и широкие улыбки циркачей. Мудрая полуулыбка Дубая меркла на фоне сияющих лиц, пестрых нарядов и благодарных, громких голосов.

– Большое спасибо! – Снова произносит Герман Елагин. Не произносит – выкрикивает. К его голосу непросто привыкнуть – сильный и дребезжащий, такой, что тут же тянет заткнуть уши.

Антон Палицкий, как приклеенный, сидит на месте, ждет, пока толпа разойдется. В этом есть риск – он мог смешаться с толпой и выйти незамеченным – и немалый, что кто-нибудь прознает о крушении его принципов. Но у него теперь есть собственная цель – он должен получить этого мальчишку, даже подставив себя.

После каждого выступления Лев Дубай приходит в пустой зал и садиться у окна. После последнего – старик-смотритель закрывает зал, и все расходятся.

Антон Афанасьевич трепетно вслушивается в тишину пустующего помещения. Он будет ждать столько, сколько понадобится. Если будет нужно, он даже не станет дышать, чтобы услышать его приближение.

Долгожданный стук шагов раздается совсем не скоро. Медленно, почти крадучись, юноша в простом сером костюме пробирается в зал и подбегает к подоконнику. Огромное дерево за окном приветствует его покачиванием ветвей.

– Ну, привет. – С нежной улыбкой обращается он к многолетнему дубу. – Надеюсь, и завтра из тебя не сделают рояль. Роман Алексеевич говорил об этом. – Он разговаривает только иногда и только когда его никто не слышит. Он не бережет слов, пока не знает, что за ним наблюдают. – Рояль из тебя никакой, верно? Вот, если бы флейта… Но из тебя выйдет слишком много флейт. Ты здоровяк. Прости, но скрипку из тебя точно не сделать. Их делают из елей. Знаешь, оставайся-ка ты простым дубом.

– Источники утверждают, что великие Страдивари, Амати и Гварнери изготавливали свои инструменты из сосны, молодой человек. – Палицкий, как маленький ужик, выползает из своего укрытия в последнем ряду. – А вот из этого дуба вышло бы отличное кресло для концертного зала. Если только Вы умеете извлекать из кресел музыку. Извините, что прервал.

– Музыку можно извлечь из всего.

– Полагаете? Очень интересно было бы посмотреть, как кто-нибудь играет… ну, скажем, на этих шторах.

– На шторах нельзя играть. Но из них получилась бы обтяжка для маракасов или детского барабана. А знаете, если хотите, я смог бы сыграть для Вас и на шторах.

– Меня очень привлекает Ваш максимализм, молодой человек, но в первый раз Вы были правы – из штор не извлечешь музыки.

– Из чего они сделаны?

– Они? – Дирижер провел пальцем по ткани с чрезвычайно умным видом. – Полагаю, шелк.

– У шелка прекрасный звук. – Заметил Лев.

– Отменный. – Саркастично произнес Антон Афанасьевич.

Лев больше не говорит ни слова. Он молча подходит к окну и, больше не обращая внимания на старый скрипучий дуб, резким движением руки срывает с окна переливающуюся желтизной шторку. Один конец крепко привязывает к стулу, а второй к батарее под окном.

– Минор или мажор?