Музта оглянулся и заметил улыбку на лице кар-карта бантагов.

Ничем не показав, что он слышал слова Тайянга, Музта потянулся к подносу, стоящему рядом, и взял с него кусок вареного мяса скота. Потом медленно и с наслаждением стал жевать его.

Ему все было ясно: тугарам придется маневрировать между бантагами, мерками и скотом.

Тамука был прав – по меньшей мере в том, что касается исхода войны. Весной прольются реки крови, поскольку у каждого свои собственные планы относительно войны и того, что за ней последует. Понятно, что у Джубади с его оружием, изготовленным в Карфагене, и с машинами, которые могут летать, шансов на победу гораздо больше. Скота просто-напросто мало, чтобы противостоять такой огромной силе.

Самое главное для всех – выжить. И пока он слушал беседу между этими двумя, которая, к слову сказать, больше походила на ссору, на его губах появилась легкая улыбка.

– Приведите его, – сказал Эндрю, не оглядываясь.

Он открыл дверцу печи и засунул туда еще одно полено. Осень впервые напомнила о себе промозглым дождем, который барабанил по стеклу. Старые часы – их подарил ему еще дед – тихонько тикали в кармане. Внезапно он почувствовал ужас – с каждой секундой драгоценное время утекало сквозь пальцы, неотвратимо, неумолимо. Странно, но ход часов замечаешь, только когда остаешься один. Он напоминает о неизбежном, о том, что время уходит безвозвратно и остановить его невозможно.

Он посмотрел в окно. Небо было темным, что и неудивительно для двух часов утра – или ночи, смотря как считать. Кэтлин с малышкой спали наверху, в доме стояла сонная тишина. Ее нарушало лишь жалобное поскрипывание какой-то доски, когда на дом налетал особенно сильный порыв ветра, и неумолчное тиканье часов.

Он вновь взглянул на часы.

«Сколько времени у нас осталось? – подумал он. – Они не придут зимой – у них нет оружия, нет запасов еды. Чтобы прокормить орду, которая в три раза больше тугарской, потребуется много пищи. К тому же их задержит война с бантагами. Нет, они нападут весной, когда зазеленеет трава. Вот тогда и надо ждать врагов».

Он мысленно проводил линии и стрелки, обозначающие силы противника и точки, откуда следует ждать удара. Карта ему была не нужна, он и так четко представлял себе новый мир. В сотне миль к юго-западу – река Потомак. Он улыбнулся, вспомнив название. Они присвоили знакомые имена самым разным местам в этом мире, чтобы он больше напоминал дом. Память то и дело возвращала их на Землю, потерянную для них теперь уже навсегда.

«С врагом по возможности надо сражаться не на своей территории, – подумал он, – но долго преграждать вход в Нейпер мы не сможем. Мерки наверняка поднимутся вверх по реке, пройдут лесами и повернут на восток вдоль нее. Так они окажутся на нашем левом фланге, отрезав с востока Вазиму. Место там просто ужасное – железную дорогу не проложить, кругом сплошные болота. Если же они обойдут нас с флангов и вторгнутся на Русь с другой стороны, все будет кончено очень скоро. Нет. В прошлый раз единственное, что мы должны были удержать, – это Суздаль, а теперь мы защищаем всю Русь. К тому же железная дорога связывает нас с Римом, а это значит, что мы не можем сконцентрировать все силы в Суздале. Если мы засядем в городе, враг окружит нас и не снимет блокаду, пока мы все не вымрем от голода.

Нет, все должно произойти на Потомаке, даже если Ганс и против. Их надо удержать на краю степи. Построить линию обороны, как это когда-то сделал генерал Ли, – траншеи, окопы, земляные бастионы и заграждения. Укрепить ее так, чтобы они в крови захлебнулись, когда полезут штурмовать. Главное – выстоять, пока они не сдадутся и не уйдут.

Но почему же я чувствую себя так неуверенно?» – подумал он.

В дверь тихонько постучали.

– Входите.

Послышались шаги, но Эндрю помедлил, прежде чем обернуться. Он слышал дыхание вошедшего. Внезапно он почувствовал легкий озноб – ему показалось, что до него донесся запах ям, в которых их враги держали таких же, как он сам.

– Ты знаешь, что все здесь, включая и моих людей, предпочли бы выгнать тебя или, еще лучше, подвергнуть тому наказанию, какое здесь принято для тех, кто жил бок о бок с врагом.

– Я не жду, чтобы меня простили.

Голос говорящего был холоден, как лед. Эндрю вдруг услышал явное суздальское произношение, однако слышалось в его речи и что-то чуждое, как у всех, кто долгое время жил в орде и говорил на их языке.

Эндрю повернулся и взглянул на вошедшего.

– Есть мясо другого человека… – прошептал он.

– Или это, или смерть, – ответил Юрий. – Все, кто стал их питомцем, вынужден делать это. Так они навсегда отделяют нас от наших соплеменников. Я хотел выжить.

Эндрю попытался представить себе, что бы он делал, случись с ним подобное. Он мысленно увидел, как один из его солдат поглощает мясо, которое еще недавно было его, Эндрю, ногой. А он сам стоит и смотрит на этот каннибальский пир. Черт побери!… Он отогнал неаппетитное видение.

Тот, кто желал выжить, должен был нарушить один из самых страшных запретов – не есть плоть себе подобных.

– Сидя в уютном доме, легко сказать, что никогда бы не опустился до такого, – сказал Юрий. На его губах появилась легкая улыбка. – А когда в полнолуние ты видишь этот пир, слышишь крики жертв, смотришь на их агонию, на то, как тускнеют их глаза, как дергаются в смертельных судорогах руки и ноги, начинаешь думать иначе. В свете факелов сверкают золотые ложки мерков, которые поглощают еще теплую плоть. «Ешь!» – кричат они. – Дальнейшие слова Юрий прошептал на языке мерков: – «Ешь, или будешь следующим!»

Он посмотрел в глаза Эндрю.

– Я хотел жить… – Юрий перевел дыхание. – Я не мог забыть ужас в глазах тех, кто стал пищей на пиру. Я не мог представить, чтобы мой череп раскрыли и копались там, пока я еще жив. Я не хотел умереть в муках, как жертвенное животное, не понимающее, за что его убивают… Я не хотел, чтобы шаман гадал по моему телу о будущем. – Его голос дрогнул. – И я ел…

Эндрю ничего не сказал. В этом страшном рассказе была какая-то притягательность запретного плода, не позволяющая оторваться от этого воплощенного ужаса осознания смерти. Как будто к нему обратился Лазарь, прошедший через врата смерти и пожелавший поведать ему, что такое ад.

– Во второй раз это уже не так трудно. Когда ты уже стал отверженным, невозможно что-либо изменить. Ты преступил черту, и обратно хода нет. А потом я даже не замечал, что у меня в тарелке. Просто это стало частью моего существования в аду. Я превратился в одного из них, и это больше не имело для меня никакого значения.

– Тогда почему ты сбежал? – спросил Эндрю.

– Бывает, что никак не можешь забыть плеск волн на родном берегу, запах горячего хлеба, голоса родных и смех детей. Вы, янки, знаете это, я слышал, как вы говорите о Мэне.

Это слово застало Эндрю врасплох. Мэн. Дом. Улочки Брунсвика; протяжная, медлительная речь друзей и соседей; ученики, которые никак не могут сосредоточиться – ведь за окном класса звенит весна и все сады утопают в яблоневом цвету. А озеро в лесу возле Уотервилла (каким волшебным светом оно сияло в лунные ночи!), а скалы залива, о которые разбиваются волны прибоя… Сердце сжалось от горькой радости. Мэн.