«Правда, я и сам уже не уверен, что это похищение дуче из “Кампо Императоре” совершил я», — мысленно проговорил Скорцени уже самому себе, садясь рядом с водителем в машину, которая должна была доставить его в Берлин. Он и так потратил на этого лагерника слишком много времени. Непозволительно много.

— Я понимаю, Гольвег, что вас удивляет, почему я столь упорно вожусь с этим русским.

— Ему трудно найти замену. По-моему, Кондаков понял это.

— Дело не в замене. В конце концов мы могли бы послать другого диверсанта. И помогли бы ему найти подходы к гаражу Сталина. Но для меня сейчас не так важно: подорвем мы Кобу или же он и дальше будет истреблять свой советский народ.

— Сталин истребил столько своего собственного народа, что мы его должны не казнить, а награждать. Высшими орденами рейха. Недооцениваем заслуг, штурмбаннфюрер.

— Если ваши слова, Гольвег, дойдут до Гиммлера, он вынужден будет наградить вас за гениальную мысль, признав которую, вся служба безопасности рейха должна будет признать себя идиотами, зря поедающими хлеб. Ведь Сталин действительно истребил больше русских, чем весь вермахт с дивизиями СС и комендатурами гестапо, вместе взятые. Не покушаться, а охранять мы его должны...

— А почему бы рейхсфюреру и не призадуматься над этим? — храбро завершил его рассуждения гауптштурмфюрер.

Скорцени промолчал, однако Гольвег почувствовал, что молчит он совершенно по иному поводу.

— ...Для меня важно убедиться, — неожиданно продолжил прерванную мысль Скорцени, — удастся ли нам в конце концов сотворить из этого лагерника, человека, совершенно лишенного какой-либо «диверсионной» фантазии, настоящего «СС-командос». Диверсанта-профессионала.

— Пристрелите меня за лесть, Скорцени, но вы единственный в этой стране, которому это действительно может удаться.

Все вокруг уже было покрыто глиной. Над этим могильным слоем земли возвышалась только его голова и плечи.

— Что, струсил? — незло, почти добродушно спросил обер-лейтенант. Он все еще колебался. И трудно было понять, чем обернется для него, Беркута, это милосердное колебание: то ли выстрелом, то ли погребением живьем, то ли...

— Это в самом деле очень страшно, обер-лейтенант. Вам лучше поверить мне на слово. Да остановите вы этих гробокопателей! Куда они торопятся?

— Стоять! — прокричал немец то единственное русское слово, которое знал и которое, по его мнению, пришлось очень кстати.

Могильщики слышали и слова Беркута, поэтому сразу же прекратили работу.

— Захотелось пожить? Даже в могиле? Еще бы, понимаю... — вернулся к их диалогу обер-лейтенант. Он говорил без презрения, без ненависти. Но и без сочувствия. Сейчас им руководило только обычное любопытство. Беркут сразу уловил это.

— Я ведь не вымаливаю у вас помилования, обер-лейтенант, — снова рискнул Беркут. — Я боролся, сколько мог. А теперь... теперь прошу пули. Выстрела милосердия — так это называлось во всех армиях мира.

— «Выстрел милосердия»? Неужели существовал такой термин? Признаться, не слышал.

— Существовал.

— И все же... Вас, — перешел он на «вы», что уже было хорошим предзнаменованием, — загнали в лагерь как опасного преступника? Вы проходили по гестапо? — наклонился обер-лейтенант к Беркуту.

— Нет, — покачал тот головой, стараясь глядеть немцу прямо в глаза. — Обычный пленный, гестапо обо мне ничего неизвестно.

— Значит, я должен предположить, что неизвестно... — задумчиво повторил обер-лейтенант.

И Беркут вновь почувствовал, что офицер может помиловать его. Он даже склонен к этому. Но для окончательного решения не хватает какого-то психологического толчка, какого-то эмоционального импульса, проблеска человечности. Но кто подскажет, как возродить этот проблеск? Спастись! Еще хотя бы на день отсрочить смерть. А ночью... ночью он обязательно попытается бежать. Главное, выйти из этой могилы.

«“Выйти из могилы!..” Был ли еще в мире человек, мечтавший об этом, находясь в могильной яме?!»

— А ведь я тоже собирался стать учителем, — вдруг произнес обер-лейтенант, резким жестом остановив могильщиков. Ему показалось, что кто-то из них снова вознамерился швырять лопатой землю. — Только не филологии, а математики. Окончил университет. Так что мы почти коллеги.

— К сожалению, окончить свой институт я не успел. — Андрей решил быть искренним со своим палачом. — Война помешала.

— Да, война... Но все равно... Ведь если бы не она, вы бы учительствовали, не так ли? И затеяли ее не мы, педагоги. Военными нас сделали против нашей воли, — отрешенно проговорил офицер.

И Беркут с новой силой почувствовал: обер-лейтенант ищет оправдания своему благородству. Он уже принял решение и теперь пытается как-то освятить его. Прежде всего — в собственных глазах.

— По-моему, им так и не удалось сделать нас военными. Во всяком случае, не всех. Только они еще не поняли этого.

— Вот именно. Война — их ремесло, военных. Мы же... Впрочем, какая разница: одним расстрелянным больше, одним меньше? В конце концов расстреляют в другой раз, — вслух размышлял обер-лейтенант и только теперь спрятал пистолет в кобуру. — Выбирайтесь оттуда, коллега. Не могу я расстреливать учителя. Тем более, что у меня нет приказа расстрелять именно вас. И приговора тоже нет. Вы ведь не приговорены, я прав?

— Абсолютно, обер-лейтенант. Никакого приговора. Я оказался здесь случайно, — как можно поспешнее заверил его Беркут. — По воле рока.

— Мне было названо лишь количество заключенных, подлежащих... — слово «расстрелу» или «казни» вымолвить он уже не отважился. Что-то остановило его. — Ну выбирайтесь же оттуда, выбирайтесь! Время не ждет.

— Мне трудно сделать это.

— Давайте руку. Эй, унтер, ты длиннее всех. Подай ему руку.

— Они у меня связаны, — объяснил Беркут, — за спиной. Их забыли развязать.

— Тогда вы, кто-нибудь! — крикнул он пленным из похоронной команды. — Помогите ему!

— Офицер приказывает вытащить меня отсюда! — перевел Беркут могильщикам. — Да пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!

Обер-лейтенант и почти двухметрового роста унтер, не очень спешивший с услугой, отступили в сторону. Трое пленных подошли к тому месту, где они только что стояли. Однако никто не знал, каким образом поступить. Они топтались у кромки, ругались и что-то бормотали, но прыгнуть в яму, на кучи мертвых тел, пока никто не решался.

Их нерасторопность и злила, и пугала Беркута. Он понимал, что сейчас все решают мгновения. Обер-лейтенанту может надоесть их возня. Куда проще пристрелить русского — и дело с концом. Но «выстрела милосердия» Беркуту уже не хотелось. Он поверил в спасение. Он снова цеплялся за надежду остаться жить.

Пошатываясь, лейтенант пытался освободить свои ноги. Одной он уже наступил на чьи-то плечи или, может быть, на грудь и теперь изо всех сил старался вытащить вторую.