Я не ответила. Ведь я и сама не знала, что у меня было не так. И уж тем более не представляла, чем она могла мне помочь. Вместо этого я заплакала, громко, навзрыд.

Позже мама пришла к моей кровати поцеловать меня перед сном. Она сказала, что не может сидеть сложа руки в такой ситуации, не может позволить мне заниматься саморазрушением. И добавила, что это, разумеется, не решит проблему, но она собирается меня наказать для моего же блага.

– Ты не можешь держать меня взаперти, – ответила я.

– Могу, Хлоя. Я – твоя мама, а ты еще несовершеннолетняя, так что я вполне могу запретить тебе выходить из дома.

Меня охватила ярость.

– Ты хочешь, чтобы я покончила с собой, да?

Я прекрасно видела, что в ее глазах промелькнул страх, но она только поцеловала меня в лоб и вышла из комнаты. Я заснула вся в слезах, не сводя взгляда с фотографии папы напротив меня.

25 марта

Дорогой Марсель!

В новостях сказали, что сегодня День неторопливости[14]. Тогда я напишу тебе завтра, ладно?

Крепко целую.

Лили

У директора лицея Хлои забавное имя: Мартен-Мартен. Дожидаясь его у кабинета, я задавалась вопросом, что происходило в головах его родителей, когда они давали ему такое имя. Просматривались два варианта: либо они не любили своего сына, либо были не в себе.

– Госпожа Мулино, можете войти!

В дверях показался мужчина лет пятидесяти. Я пожала ему руку и села на предложенное место.

– Я рад, что наконец-то встретился с вами, – проговорил он, усаживаясь, в свою очередь.

– «Наконец-то»?

– Да, если учесть, что я уже очень давно хотел с вами увидеться. Вы ведь пришли побеседовать насчет Хлои?

Меня охватило неприятное ощущение, которое обычно предшествует плохим новостям. Я заговорила о дочери, делясь с директором своей тревогой, а он внимательно слушал меня, опершись локтями о стол и переплетя пальцы под подбородком. Оценки у Хлои были прекрасные, преподаватели хвалили ее как за успеваемость, так и за примерное поведение, так что я имела все основания считать, что мне необыкновенно повезло с дочерью. Она без проблем приспосабливалась к любому окружению, можно сказать, подобно хамелеону, легко и непринужденно. Однако в последнее время хамелеон приобрел четкую и несменяемую окраску, и она скорее мрачная, чем жизнерадостная, отчего я вдруг почувствовала себя беспомощной. Возможно, учителя или директор заметили что-нибудь необычное в ее поведении?

Мартен-Мартен несколько раз мотнул головой и поправил очки.

– Так вы не получали от меня писем? – спросил он.

– Каких писем?

– Допустим. Я очень удивился, что не получил на них ответа, но Хлоя убедила меня, что вы были очень заняты на работе. А ведь я написал вам не одно письмо. За последние недели у вашей дочери накопилось слишком много пропусков занятий. И, по-видимому, без всякой уважительной причины. Я несколько раз вызывал ее, пытаясь понять, что с ней происходит, однако она уверяла меня, что у нее все хорошо. Не произошло ли в ее жизни какого-либо события, коренным образом изменившего ее поведение?

Мои мозги отказывались воспринимать его слова.

– Вы уверены, что говорите о моей дочери? О Хлое Леруа?

Он был абсолютно уверен. В течение получаса он перечислял мне случаи прогулов занятий, наглого поведения, наконец, показал мне оправдательные записки, под которыми красовалась «моя подпись». Он говорил все это о моей дочери, о моей нежной, чувствительной Хлое, а мне казалось, что он рассказывает мне о незнакомке! О незнакомке, принявшей решение пустить свою жизнь под откос.

Должно быть, на моем лице отразилось столько ужаса, что Мартен-Мартен протянул мне носовой платок. Я взяла всю пачку.

Она вскоре опустела, как и моя цистерна слез, когда он проводил меня до двери, пожелав мне держаться.

Несколько минут я ехала наугад, без всякой цели. Этот день не должен был пройти просто так. Я собиралась устроить себе и дочкам отличный ужин, чтобы отметить окончание наших невзгод: господин Ренар на следующей неделе назначил мне встречу, чтобы уладить все дела с моими долгами. Я должна была чувствовать себя легко, а не так, словно я вешу тонну. Как я могла быть настолько слепой? Я-то думала, что Хлоя никогда от меня ничего не скрывала. Какой одинокой должна была она себя чувствовать. Как, наверное, ей было плохо! Не задумываясь, как лучше припарковаться, я одним колесом заехала на бордюр и остановилась, доставая телефон.

Он ответил после третьего сигнала.

– Привет, это Анна.

– Привет, Анна, рад тебя слышать. У тебя все в порядке?

Его мягкий голос возродил во мне тысячи воспоминаний. Я постаралась придать своему голосу твердость.

– Не совсем так. С Хлоей есть проблемы. Думаю, мне стоит с тобой об этом поговорить.

– Ты правильно думаешь. Я слушаю.

И я начала ему рассказывать обо всем: о рыданиях, замкнутости, молчании, прогулах, мальчиках, поведении в лицее. Только о гашише не упомянула, не в состоянии это озвучить.

– Все это – крики о помощи, ей очень плохо. Наверняка она чувствует себя страшно одинокой, при том что мне постоянно приходилось работать, а ты живешь в Марселе.

– Ты не должна чувствовать себя виноватой, Анна, ты стараешься для нее изо всех сил. И я тоже. Каждую неделю я связываюсь с девочками по скайпу и приглашаю их к себе, как только представится возможность.

– Прошло больше года с тех пор, как они тебя не видели.

Несколько секунд он молчал.

– Знаю, знаю и очень страдаю от этого. Моя мама неважно себя чувствует, и я не могу в данный момент принять их у нее. Вот если бы у меня нашлись средства на поездку… Я страшно по ним скучаю, ты же знаешь.

Голос его задрожал. Я слышала его прерывистое дыхание.

– Как я порой жалею, что уехал так далеко. Мне стоило об этом задуматься, но для меня тогда это было вопросом выживания. Я просто не мог оставаться вблизи вас, зная, что ты больше меня не любишь.

– Ладно, мне пора заканчивать разговор, Матиас.

Мое сердце учащенно билось, ладони стали влажными, а я слишком хорошо знала эти симптомы.

– Анна, достаточно одного твоего слова, чтобы я здесь все послал к черту.