что есть в нем самом или во всяком случае могло быть и в нем: эта вот жажда собственного имущества, жажда независимости в маленьком своем обиталище.

«Да он похож на моего отца!» — внезапно подумал Каромцев.

Сколько — да всю жизнь, каждый день, каждый час — мечтал отец о своем клочке землицы и коне! Он был кузнец, знал к тому же столярное и слесарное ремесла, он все, бедняга, говорил: «Нам еще землицы бы, сынок!» И он, человек гордый, не ломавший шапку ни перед кем, нехитростный, тут он старался задобрить богатых мужиков. Он им плуг или топор за так сделает, серпы насечет, вином угостит. Выпивши, мужики говорили: «А что! Дать Егорию землю. Нужный нам мастеровой». Но в трезвости на этот счет были не так разговорчивы.

А он продолжал свои старания ублаготворить сильных села, все еще не теряя надежды, что если и не ему, так сыну, то есть Михаилу, достанется заветная полоска; и это из года в год выклянчивание наложило на него некий отпечаток не то чтобы подобострастия, но боязни перед невозможностью того, что он страстно хотел.

С началом войны Михаила Каромцева забрали в солдаты. После Февральской революции, вернувшись в деревню по ранению, он увидел постаревшего, почти согбенного отца — тот продолжал свое, подпаивал богатых мужиков и сам, кажется, привыкать стал к вину. Пробыл Михаил в селе недолго, но на пути в часть бежал из эшелона и черт его дернул опять вернуться в деревню. В чердачной духоте и покое он воображал картины долгого пути через всю, считай, Россию — митинги на каждой станции, речи большевиков и анархистов, эсеров, меньшевиков — воображал и приходил к мысли, что искать правду в жизни — дело не бесполезное.

Слухи о дезертирстве пошли по селу, тогда отец взял у соседа подводу и, укрыв сына в коробу под соломой, отвез на разъезд. Там братишки-моряки с эшелона приняли, укрыли в теплушке. А когда ударила революция, Михайла Каромцев вернулся на родину с отрядом мичмана Павлова гнать атамана Дутова.

Побывав в деревне у родни, он вдруг понял, что отвык от деревенского житья, привык воевать, кричать на митингах. Отец силился удержать его. При разделе барской земли отцу достался солидный клин, и лошадку он приобрел, но силы уж были не те — только часть вспахал и засеял. «Оставайся!» — просил он сына, но где там!..

Михайла уехал и работал в ревкоме, затем в уездном исполкоме, все испытал, все делал — даже носил, точно кряжи дров, и складывал штабелями закоченевшие трупы беженцев, умерших от тифа, и сам валялся в уездной больнице, умирал от сыпняка. И в один прекрасный день ему сказали:

— Каромцев, ты испытанный революцией крестьянский человек. К тому же партийный. Будешь продкомиссаром!

Хемет находился в привычном для себя движении, когда полно и радостно чувствуешь слияние с лошадью; мягкое скольжение вожжей в ладонях было как легкое поглаживание лошади — то было не одобрение, не просьба бежать пошустрей, нет, он как бы говорил: ты здесь, мы вместе — вот-хорошо-то как!..

Горе от потери коня не жило в нем отдельно, и радость от приобретения другого тоже не была отдельной, он не отделял первого Бегунца от второго — был один, тот конь, добыча его бесповоротных устремлений, страданий, бережности и верности, почти отцовской, к существу, которое он выкормил без матери, — лошади. И все, что пережито было им, казалось, переживалось вместе с конем — даже в те дни, когда коня еще не было у него, но он, будто бы предназначенный ему судьбой, существовал уже — только Хемет был по эту, а конь по другую сторону того почти неодолимого пространства, которое он все-таки одолел.

Он не чувствовал стыда за минувшее горестное время, когда, случалось, заслышав застуженными ноздрями запах гари, подымался и шел на зарево и грелся у огромного костра пожара, ловя себя то и дело на желании свернуться в клубок и заснуть поблизости от тепла. Он не чувствовал стыда, но не чувствовал и боязни перед возможностью повторения тех дней, потому что между теми днями и нынешним было преодоление — оно возвышало его и делало более терпимым ко всему тому, что готовила ему судьба еще…

Под мерное потрескивание колес он думал с нежностью о жене и дочери, которую породили они с Донией, и с горечью — о сыне, которого он не видел пять лет. Из деревни он получил весть о том, что мать ребенка умерла от тифа, а мальчонка исчез. Скорбные вереницы беспризорников, мелькающих на станции, в слободах и улицах Маленького Города, рассказы о христарадничающих малолетних беженцах, ватажками набегающих на гумна и мельницу, находящих приют в волостных детдомах, наводили его на мысль о странствующем сыне.

Где он, потерявший мать, не знающий дороги обратно в деревню, не ведающий об отце? Где, в какой ватажке несчастных детей? Да жив ли?!

В полдень остановились у большого степного пруда. Хемет стал распрягать коня. Далеко в пыли скакали конные, человек шесть, и Каромцев, глядя пристально туда, ближе придвинул винтовку, лежащую на дне короба.

— Не спеши распрягать, — сказал он, и Хемет молча остановился. — Кто знает, — будто бы для себя проговорил Каромцев, — может, крестьяне, а может, дезертиры, — на что Хемет опять не отозвался, но, переждав минуту-другую (конные скакали, терялись в мареве), опять принялся развязывать супонь.

Солнечные блики на поверхности пруда сливались в сознании с криками тревоги — крича улетали прочь кулики, увлекая за собой чаек и цапель.

Хемет кончил распрягать и пустил коня свободно, не спутав, а потом стал доставать еду из дорожной корзины и молча, даже не жестом, а коротким взглядом пригласил Каромцева.

Они молча поели лаваши, плоские пресные лепешки, и румчук, соленый сбитый в кругляшки творог, — затем лежали на траве, и все это время Каромцев чувствовал себя тревожно. Повернувшись едва, он увидел, что лошадник дремлет лежа ничком, и так безмятежно, самозабвенно колеблется от глубокого дыхания его тело — ему вроде и дела нет ни до какой опасности в этой разбойной степи. Каромцев поднялся и, резко отряхиваясь, громко сказал:

— Однако будем собираться!

К деревне приближались в сумерках. Каромцев подремывал. В один момент, когда он приоткрыл глаза, ему померещился крупный заяц-русак, и он вскинул винтовку и, прежде чем понял что-либо, услышал смех возчика и опустил винтовку. То был вовсе не заяц, а перекати-поле, скачущее крупной рысью под медленным дуновением сумеречного ветра. И Каромцев тоже рассмеялся слегка конфузливо, но не сердито и приободрился, глянул вперед.

Вот проехали ворота на поскотину, и пыльное тепло улочки, запахи и звуки родного