был недоволен тем, что сейчас вспомнил эти названия. С ними в прошлом было связано что-то плохое, невеселое.

Залив Бурули, бухта Серная… Унылые, серые от мокрого снега берега… Тучи, скрывшие вершины сопок… Ощущение пустынности и заброшенности, когда почему-то хочется говорить только шепотом, а скрип уключин на вельботе кажется резким, как выстрел. Он раскалывает тишину и долго еще плутает между сопками и низким небом, и кажется, что небо обрушится от этого скрипа.

На берегу чавкает под бахилами раскисшая мертвая глина тундры. Никого и ничего живого вокруг, кроме чуть подтаявших камней, и этой глины, и ледников.

Вечный покой.

И вдруг – треножник из ржавых железных прутьев, горка серых голышей, тусклая дощечка: «Матрос-водолаз Вениамин Львов. Погиб при смене винта в дрейфующем льду 09.10.1945. Ледокольный пароход „Капитан Белоусов“». И рядом, на мокрой глине, позеленевшие винтовочные гильзы.

Все останавливаются и долго молча стоят у ржавых прутьев. Кто-то первым стаскивает с головы шапку. За ним – остальные. Ветер холодит волосы.

– Гильзы…

– Ага, это салют отдавали…

– Верно, шланг-сигнал ему передавило льдиной…

– Наверное…

– А плохо так вот, одному… всегда лежать…

– А может, он там сидит…

– Заткнись, остряк…

– Смотрите, кореша!

Метрах в трех от могилы – серая человеческая кость.

– Песцы работают…

– Надо еще голышей навалить…

Приносят от берега десяток холодных камней, складывают к подножию треножника. И опять стоят. Всем как-то совестно уходить отсюда, возвращаться на судно, оставлять Вениамина Львова одного среди тишины, холода и пустынности окрайного Таймыра.

Но они уходят. Чавкает под бахилами кислая глина. Потом опять скрипят уключины вельбота, взбулькивает за острой кормой вода, от резких и дружных заносов весел вельбот покачивается…

«Жива ли еще его мать?» – подумал Вольнов.

Он так же думал и тогда, на вельботе. Хотел даже после возвращения в Архангельск поискать в архиве Арктического пароходства ее адрес, написать письмо. Он не знал, что надо писать. Просто вспомнил про свою мать, про то, как она ждет его из рейсов, как думает по ночам о смерти. Но он, конечно, не написал…

У судов встретил капитанов сонным ворчанием Айк.

– А ты, оказывается, свиреп, кабысдох, – сказал Левин и дернул Айка за хвост.

Айк хрипло залаял.

– Я, если хочешь, могу подарить тебе его, – сказал Вольнов. – Я быстро привыкаю к зверью, а потом тяжело расставаться.

– Спасибо. Не отказываюсь. Я, наверное, уже привык к тому, что в жизни часто приходится расставаться.

И в ту же ночь пес сменил местожительство.

4

Архангельск – город дерева, целлюлозы, судов и рыбы.

Лучший ресторан в Архангельске – «Интурист».

В «Интурист» теперь без галстуков не пускают. Но можно туда проникнуть даже в русской косоворотке и русских сапогах, если дашь швейцару десятку. Именно это и сделал Левин, когда швейцар выставил Вольнова на улицу за отсутствие у Глеба галстука.

– Ладно уж… садитесь в самый угол и спиной к музыке, если приличия нарушаете, – сказал швейцар дядя Вася, брезгливо принимая от Левина новенькую купюру.

– Дядя Вася, – сказал Яков Левин, – береги нервы. На твоей работе без нервов – ужас.

Левин был одет по последней моде, соединяя в своем костюме легкое разгильдяйство с элегантностью, и производил впечатление даже на швейцаров. Вольнов с собой в рейс не взял ничего приличного из одежки, а галстуки он просто органически не терпел. Со швейцарами и дворниками у него конфликты случались часто.

Они заняли угловой столик, и Вольнов спрятался за кадку с мертвой пальмой.

– Медведи уже на вахте, – с удовольствием сказал Левин, рассматривая шишкинских медведей над головой.

– Девятый вал идет, – сказал Вольнов, кивая на противоположную стенку.

– Все в порядке, – сказал Левин. – Для начала закажем пива.

– Тебе не кажется, что даже физиономии наших теплоходов за это время стали похожи? – спросил Вольнов.

Капитаны успели подружиться. И, как часто бывает в таких случаях, их экипажи сблизились тоже. Был подписан договор о социалистическом соревновании. Куда спокойнее подписывать такой договор между приятелями. По настоянию Левина в договор включили пункт с обязательством не мыться пресной водой два месяца – запас воды на сейнерах был очень мал.

– Мне чем-то нравится эта формулировка: «Мы обязуемся не мыться пресной водой два месяца», – сказал Левин. – В этом что-то есть. Васька да Гама нас, например, мог бы хорошо понять, а, как ты думаешь?

После этого прошло десять дней, позади остались шлюзы Беломорканала и половина Белого моря. Можно было посидеть в ресторане и выпить пресного архангельского пива в ожидании Агнии, приятельницы Левина.

– Двадцать один пятнадцать: она опаздывает, – сказал Вольнов. – Она, судя по всему, тебя не любит. Она сейчас с лейтенантом на танцы пошла. Она не придет.

– Если Агния обещает, то делает обязательно, – уверенно сказал Яков Левин. – Но она умеет обещать очень мало.

Вольнов думал о том, что с дизелем на сейнере не все в порядке и что об этом следует доложить флагманскому механику, но как сделать, чтобы Григорий Арсеньевич не обиделся?.. Еще он думал о своем старшем помощнике: ушел старпом с судна или нет? Скорее всего, конечно, ушел, сукин сын… Самое плохое на перегонах – это все время разные люди. Только чуть-чуть узнаешь человека, и уже надо с ним расставаться и идти в море с другими, совсем незнакомыми людьми. Он думал об этом, тянул пиво и смотрел на девушку за соседним столиком. Она была смазливенькая, веселенькая, ела бифштекс с яйцом и часто облизывалась.

– Что ты на нее так уставился? – спросил Яков Левин, кончиком ножа пересыпая соль в солонке. – Обаяние девичества обмануло миллиарды мужчин. Нашему брату кажется, что это не преходящее, а вечное качество. На деле же за обаянием молодости и невольной женственности скрываются все другие черты характера. Проходит немного времени, жизнь (при нашей помощи) огрубляет женственность, и наружу выходит главное – человеческая суть. Однако все решающие шаги уже сделаны, наследники растут, и задний реверс давать поздно. Природа ловит нас на удочку. Как карасей. Отсюда мораль – не гляди на девиц, гляди на женщин, которым тридцать лет…

Левину явно нравилось рассуждать о таких вещах.

– Что это ты со мной разговариваешь, как папа с сыном, вступающим в пору половой зрелости? – спросил Вольнов. Он не любил, когда его воспитывали в этих вопросах.

– Не буду больше, – сказал Левин и встал, чтобы оглядеть зал. Вокруг его головы зашуршали ветки пальмы.

– Не пыли, – сказал Вольнов. – Она все равно не придет.

А женщина, которую они ждали, шла по плотам на речке Кузнечихе и не торопилась.

Голые, без коры, бревна, скрепленные ржавыми скобами и лохматыми стальными канатами, тихо