Невеста протянула пальчик. Ей под ноги лился ячмень, красная кукуруза, хлеб. На ногте сверкала капля воды, она собрала ее с краешка любимого цветка, нежной азалии, или в приоткрытом ларчике, крышку которого сдвинула так, что та, упав на каменный пол, разбилась, выпустив на свободу трех пчел, чуткая к ускользавшему оттуда аромату вкупе с ярким светом и грохотом кузни, выбрала из собранных в нем металлов самый презренный, слегка заржавевший по краешку перстенек с расколотым камушком, покрутила кольцо вокруг пальца, но, не упала чтоб капля, ее сглотнула, сунув средний палец в на мгновенье разинутый рот; сначала она встрепенулась от соли, волосы встали дыбом, локоны растрепались, потом вновь принялась крутить кольцо вокруг скользкого перста, на палец словно наворачивался червячок с щербленой головой, похожий на угря, на веретеницу, змейку, но боязливую, жаркую и безобидную, когда та с внезапной силой сжимает стебелек, вокруг которого обвилась, и ломает его, чтобы испить оттоль млека.

Защемив палец, невеста испугалась и писнула на подушку под собою; запятнанной, та стала еще красивее.

Она позвала пильщика, и тот разрезал кольцо надвое или развязал металлический узел и потребовал с девушки в качестве платы, чтобы та оседлала подлокотник кожаный кресла — она так и сделала. Он слизнул оставшийся там после нее клей и, не сказав ни слова, покинул комнату, унося во рту соль и сахар, как никогда желчный и как всегда согбенный, таким его знали все, кто был с ним знаком.

Пальчик был ранен, кольцо разрезано.

Она принялась играть с парчой, прослеживала серые нити и жемчужные дорожки, цепляла ногтем яркий шелк, поднимала его, засовывала в красный от наплыва чувств рот.

Жеструа видел в овальное оконце, как она в поисках своего щеночка приподнимает подушку, она больше не слышала, как он скулит, видел окровавленный, согнутый пальчик, два кусочка железа в коробке, развернутый темный ковер с россыпью звездной кристаллов, зелень малахита, распростертую между тяжеловесными ножками столов и слоноподобных ванн, с белыми цветами по периметру и кроликами повсюду, черными, белыми: где мое дитятко? плакала юная дама, облизывая средний палец, и слезы не то чтоб стекали, просто лились у нее из глаз.

В густой траве — белые цветы, на которые улегся Жеструа, чтобы дождаться конца ночи, дня. От первого удара колокола он вздрогнул и повернулся во сне, царапнул камень стены, лягнулся. От второго свалился с пристенка, устланного травой и цветами.

Деревянной колотушкой били в подвешенный над бездной огромный колокол. Так дракон не мог заснуть и собраться с силами, и хвост его оставался вялым, не мог убить даже мошку. Как только его охватывал сон, жуткий грохот колокола напоминал ему, что он валяется на дне пропасти и низвергшие его сюда сменяют друг друга на поверхности, чтобы его измотать. Через отдушину в пещере, на дне которой он скорчился, ему видны были когда голые, когда чуть прикрытые ноги детишек, те бегали и присаживались, играя в шары, на корточки, поплевывая на каменный шар, прежде чем его запустить, целуя свою милку. И это зрелище все еще придавало ему какую-то энергию, побуждало готовить план бегства. То и дело стеклянный шар, скатившись по склону к отдушине, падал к нему в тюрьму и застывал в покрывавшей землю грязи. Перед тем как расколоть, он долго его созерцал, опершись тяжелой головой о стену.

Что до ребенка, он его не крал. Он хотел бы его забрать, если бы мог, то не колеблясь так и поступил, унес бы в горы, напоил ледяной водой, обрюхатил бы, ибо младенцы, что выходят из детской утробы, сильны и красивы, белы до прозрачности, один глаз у них золотистый, другой голубой. Он просто не смог его поймать, его сцапал кто-то другой, какое-то другое животное — куда быстрее и привычнее ребенку.

И Жеструа увидел в сердце ребенка песью голову.

Он увидел, как взмыла в воздух большая коробка и дно ее, когда она была уже высоко, отпало. Выпали яйца, разбились о камни стен и прибрежья, расточая свои цвета, пламенеющие нити, порошки, которые можно поймать на язык, крохотные перышки, красные листья, каждое из них несло пламя, кристаллы, что падали с посвистом. И никто не приглядывал за детьми, когда те играли с дикими зверьми и бледными лучниками при стрелах и мече. Если вздумаешь меня лапать, у тебя на руках вырастут волосы, на пальцах и на заднице, на ступнях и под мышками, в носу, на спине, и твои ноги не будут такими гладкими, тебе уже не будет так приятно их лизать и расписывать, ты больше не сможешь скручивать на бедре листья чая и мяты, тебя не будут так любить, ибо ты станешь уже не так нежен. А если побреешься, волоски отрастут жестче и колючее прежнего. Твои зубы утратят былую белизну, ибо ты начнешь курить, а язык станет длиннее, но уже не таким мясистым и даже шершавым. Колени квадратными, не такими острыми, не такими гладкими, пальцы на ногах узловатыми, загривок красным, щеки впалыми, так ты насосешься и напьешься. У кого из нас ярче блестят ногти? У меня, ибо я только что покрыл их лаком. Твои волосы утратят свою шелковистость. Тщетно будешь ты стараться свести бороду и усы. Растянется твоя крайняя плоть. Я еще позволю тебе пить из моей кружки, но всякий раз буду вытирать за тобой ее краешек, остерегаясь нечистоты твоей чуть желчной слюны, и мне разонравится запах твоих внутренностей, где будет тухнуть мясо.

Теперь ты даришь мне жемчужины своей слюны и пузырьки своих газов. Но если дотронешься до меня, если отправишься со мною в постель, то вскоре окровенишь свои штанишки. И все же трогай меня.

Теперь ты смеешься, танцуешь со мной, ходишь со мной в бассейн и под душ. Но если дотронешься до меня, то не посмеешь больше показаться.

Ребенок бежал. Волк увидел его раньше, чем он волка, увидел, как он бежит, то и дело дергая себя за уши, одолеваемый сном. Он не в силах был раскрыть рта и повалился на листья, пополз к дому, из трубы которого поднимался пропахший картофельными оладьями дым, волк за ним по пятам. И его ухватил.

И пес вернулся к своей блевотине, вновь заглотил то, что выскользнуло меж губ, ибо не хотел оставлять на листьях кусочки своего юного и нежного друга, которого сожрал слишком быстро и как-то бездумно. Снова поел с аппетитом, с тем же удовольствием. Жеструа не хотел видеть ни голову меж двух костей, ни отхваченные в щиколотке синие ступни. Пес вернулся к ребенку, снова его поглотил, помочился на ясень, на который пало больше всего звезд и пороха, почти вся листва обгорела.

Сначала он проглотил глаза и через дыры поднаторел сосать мозг, и чем больше его извлекал, тем больше его там оставалось, голубого, белого, сплошь в спиралях, лентах и завитках.

Пальцем с намотанной лентой он погнушался. Жеструа сберег несколько клочков ребенка и положил их к себе в могилу.

Кроме Жеструа, никто не видел, как к детской площадке крадется лев. Жеструа разглядывал лежащего на тенте зверя; лев испугался и, устыдившись своего страха, спрыгнул с насеста на Жеструа, снес ему добрую половину головы, ту, которую никому из нас видеть не доводилось, цветущее, золоченое ухо с проколотой мочкой, прозрачный висок, шишковатый затылок, рыжие волосы, чьи колтуны не распутать.