хрустнули кости. Увиливая от новых ударов, он сослепу налетел на дверную коробку и ударился об нее лбом. Обезумев от боли, Кабанов уподобился затравленному зверю и кинулся туда, где было темнее всего – в штольню. Его ноги увязли в рыхлом песке, и он упал.

Они все сумасшедшие! Они все психи! Зловонная яма, набитая психопатами! Клоака! Канализационный сток! Кабанов замычал от боли и в бессильной ярости принялся лупить кулаками по песку. Кто его сюда упрятал? За какие такие грехи? А кто оглушил его?.. Ага, вот с чего все началось! С того, что он потерял сознание за рулем своего «Мерседес»! Кабанова хотели убить, его долбанули шокером в затылок! Но с первого раза расправиться с ним не удалось, и тогда его кинули в эту яму! И здесь он должен сгнить заживо, сойти с ума, подохнуть от голода и жажды!

Кабанов выбрался из штольни и кинулся в мастерскую, наполненную мяукающими звуками и приторным запахом химического бульона.

– Вы сумасшедшие!! Вы идиотки!! – кричал Кабанов, мечась по мастерской и задевая столы. – Зачем вы тут сидите?! Что вы поете?! Это дурдом!! Вы сами не понимаете, что это дурдом!!

Он задел ногой столик, и керосиновая плитка, на которой кипела кастрюля с бульоном, упала на пол. Душный пар устремился к потолку. Полудевочка-Полустарушка заверещала тонким голоском. Толстуха упала на стол грудью, закрывая собой стопку готовых вымпелов. Зойка Помойка, бормоча что-то несвязное, пыталась поймать Кабанова. На пол полетел стол Полудевочки-Полустарушки, горячий свечной стеарин плеснул в лицо Кабанову. Тот, взревев от боли, принялся крушить все подряд. Ему под ноги попалась источающая пар кастрюля; она с грохотом покатилась по полу, и в этот момент на нее наступил невесть откуда взявшийся Бывший. Не удержавшись, старик повалился на пол, попутно увлекая за собой Зою. С лязгом, который способна издать разве что боевая машина пехоты, упал эмалированный бак, и нагретая телом Толстухи вода выплеснулась на горячую голову Кабанова. Полудевочка-Полустарушка зашлась в истерике. Бывший выронил вставные зубы и искусственный глаз; грязно матерясь, он шарил костлявыми ладонями по разжиженному полу. Толстуха, схватив в охапку свою готовую продукцию, кинулась с нею в коридор и попутно наступила на лицо Кабанова, скользкое от стеарина, как обмылок, и Толстуха непременно упала бы со всеми вытекающими последствиями, если бы ее вовремя не подхватил Командор.

– Разойдись!! – грозным голосом закричал он. – По местам!!

И нетерпеливо шлепал кочергой по грязной и жирной луже, образовавшейся посреди мастерской. Улучив момент, Командор замахнулся на главного бунтовщика. Кочерга, стремительно следуя к конечной цели, попутно задела ногу Бывшего. Возможно, это спасло Кабанову жизнь. Оба пострадавших заорали одновременно. Старик ахал, катался по полу и сквозь зубы клял Командора:

– Я же предупреждал тебя: не трогай кочергу! Не трогай!

Кабанов же стонал недолго и вскоре затих посреди лужи. Он лежал, глядя в потолок, под ним что-то пузырилось, склизкие комочки глины, пропитанные бульоном, стекали по его щекам.

– Это всё, – прошептал он едва слышно. – Это днище…

Толстуха и Командор оттащили его туда, откуда Кабанов начал трудный путь постижения сложных законов и правил подвала, который по святой наивности принял за вытрезвитель.

4

Он очень долго лежал в том месте, где нормальные люди появляются только по необходимости и обычно не задерживаются. Он уже не испытывал никакого дискомфорта – ни физического, ни морального, и мечтал только о том, чтобы его больше не били. Его уже не пугала темнота, пригашенную психику не возбуждали приступы клаустрофобии. Мало того, Кабанову хотелось вырыть нору – поглубже и потемнее – затаиться там и долго-долго не подавать признаков жизни. Несколько раз мимо него кто-то проходил, и Кабанов крепко зажмуривал глаза, чтобы не видеть ни того, кто это был, ни того, зачем он сюда приходил. Его не трогали, а всё остальное его устраивало. Из – за жгучие боли в голове не было аппетита, но терзала жажда, и губы пересохли, и скрипел на зубах песок.

Кабанов пошевелился, приподнялся, пытаясь приложить к пульсирующему лбу ладонь, и почувствовал прикосновение рубашки к телу. Рубашка была пропитана чем-то холодным и скользким, пахнущим пищевыми отходами. Ощущение было отвратительным, и Кабанов попытался снять рубашку. Но уцелевшие пуговицы намертво присохли к ткани, и непослушные, потерявшие чувствительность пальцы Кабанова не смогли с ними справиться. Очень скоро он забыл про рубашку, и перестал замечать ее лягушачье прикосновение.

Не без труда он поднялся на ноги и поплелся на свет, словно путник, заблудившийся в дремучем лесу и заметивший вдали отблески костра. В узком коридоре он встретился с Толстухой. Она толкнула его локтем, заставив посторониться и уступить ей дорогу.

– Падла! – сказала Толстуха. – Из – за тебя народ без обеда остался!

И тут Кабанов вспомнил, как он опрокинул кастрюлю с супом. Новое, доселе неизведанное чувство заполнило его душу. Кабанов не знал, как оно называется, и для чего предназначено. Оно было зыбким, радужным, словно тонкая пленка мазута на поверхности родника, и доставляло ему тихую, ноющую боль, а на ней сырым блином лежало осознание своей ничтожности, дешевизны. Словно он был манекеном в магазине одежды, и продавцы напялили на него пошлую, дешевую курточку для самых бедных, да прицепили к ней огромный ценник со смехотворной суммой. И вот он стоит на витрине, гипсовый идиот, и не может ни уйти, ни спрятаться от презрительных взглядов, ни даже покраснеть, потому как он манекен, нечеловек, грубая копия homo sapiens.

Кабанов зашел в мастерскую, вдруг показавшуюся ему центром жизни, культуры и духовности. Он поймал презрительный взгляд Полудевочки-Полустарушки, этого обезьяноподобного человечка, не поддерживающего никаких отношений со временем, не имеющего не только возраста, но, собственно, и лица. Но взгляд был – скрученный, как пружинка, скукоженный, невыносимый, подобно концентрированному сероводороду… Кабанов не знал, где ему встать, чтобы укрыться от этого взгляда. Только пристроился на эмалированном баке, как вернулась Толстуха и согнала его. Она была возбуждена, перемещалась по мастерской с необыкновенной для ее комплекции подвижностью, и за ней волочились запахи, прицепившиеся к ней в дальних закоулках подземелья.

– Девочки, время! Время! – поторапливала она, потуже затягивая пояс халата, чтобы обозначить талию на рыхлом, студенистом животе.

Ее усадили посреди мастерской, где было больше света. Полудевочка-Полустарушка с благоговейным трепетом принялась скручивать конфетные фантики в бабочки и вплетать их в сальные, слипшиеся пряди Толстухи. Зойка Помойка, растирая в пальцах смоченные слюной разноцветные карандашные грифели, наводила на одутловатой физиономии Толстухи макияж. Бывший ходил по мастерской кругами, незаметно подворовывая все то, что плохо лежало на