Отец считал его одним из самых умных людей Америки, а возможно, и самым умным. Мистер Клеменс был старше отца на семнадцать лет; отец начал знакомство с Марком Твеном с рассказа о скачущей лягушке из Калавераса и с тех пор читал все его произведения, какие только мог достать.

В тот год, когда я родилась, отец написал мистеру Клеменсу письмо с похвалами по поводу «Пешком по Европе». Мистер Клеменс прислал ему вежливый, полный суховатого юмора ответ; отец вставил его в рамку и повесил на стене в кабинете. С той поры он писал мистеру Клеменсу каждый раз, как выходила его новая книга. Прямым следствием этого стало то, что юная Морин перечла все книги Марка Твена, какие только были изданы, притулившись в уголке отцовского кабинета. Мать подобных книг не читала, считая их вульгарными и пагубно влияющими на добрые нравы. Она была по-своему права: мистер Клеменс определенно был сокрушителем устоев по стандартам всех «правильно мыслящих» людей.

Остается предположить, что мать определяла безнравственные книги по запаху: ведь она в жизни не открыла ни одного труда мистера Клеменса.

Поэтому они хранились в докторском кабинете, там я их и поглощала наравне с другими, которые никогда не появлялись в гостиной. Сюда входили не только медицинские пособия, но и такие пагубные издания, как лекции полковника Роберта Ингерсолла и труды профессора Томаса Генри Гексли[20] (эти были лучше всех).

Никогда не забуду дня, когда прочла эссе профессора Гексли «Гадаринские свиньи».

– Отец, – выпалила я вне себя от волнения, – нам же все время лгали!

– Возможно, – согласился он. – Что ты читаешь?

Я сказала.

– Ну, на сегодня хватит. Профессор Гексли – слишком сильное средство. Давай немного поговорим. Как у тебя дела с десятью заповедями? Разработала окончательный вариант?

– Пожалуй.

– И сколько у тебя теперь заповедей?

– Шестнадцать как будто.

– Многовато.

– Если бы вы позволили мне выкинуть первые пять…

– Не позволю, пока ты живешь в моем доме и ешь за моим столом. Я же хожу в церковь и пою гимны, верно? И даже не сплю на проповеди. Морин, втирать очки своим ближним – это искусство, необходимое для выживания повсюду и во все времена. Давай послушаем твою версию первых пяти заповедей.

– Отец, вы ужасный человек и плохо кончите.

– Нет, я так и буду водить всех за нос. Ну, не тяни – я жду.

– Да, сэр. Заповедь первая: «Богу, в которого верит большинство, поклоняйся публично, не хихикая и даже не улыбаясь при этом».

– Дальше.

– Не сотвори себе кумира и не изображай того, что может вызвать недовольство властей и особенно миссис Гранди[21] – вот, exempli gratia[22], почему в вашем анатомическом атласе не показан клитор. Миссис Гранди это не понравилось бы – у нее-то его нет.

– Или он у нее величиной с банан, и ей не хочется, чтобы об этом узнали. В цензуре логики нет, но ее, как и раковую опухоль, опасно игнорировать, когда она появляется. Дорогая дочь, вторая заповедь существует лишь для подкрепления первой. Кумиры – это идолы, способные составить конкуренцию официальному Богу. Статуи и гравюры тут ни при чем. Продолжай.

– Не произноси имени Господа Бога твоего всуе, то есть не говори «ах ты, господи» или «ей-богу», и не ругайся, и не произноси некоторых слов, например на букву «ж», и вообще ничего, что маме кажется вульгарным. Отец, тут какая-то чепуха получается. Почему слово «вагина» говорить можно, а слово на букву «п» – нет? Объясни мне.

– Тебе нельзя говорить ни того ни другого слова, молодая особа, разве что в разговоре со мной… а в наших общих беседах мы будем пользоваться латинскими терминами из уважения к моей профессии и к моим сединам. Английский синоним можешь произносить про себя, если хочется.

– Иногда хочется, хотя не могу проанализировать почему. Четвертая…

– Минутку. К третьей добавь следующее: «И не глотай окончания и суффиксы твои. Избегай синтаксических ошибок. Чти благородный английский язык, язык Шекспира, Мильтона и По, и благо будет тебе во все дни жизни твоей». Кстати, Морин, если я еще раз услышу от тебя «другое, что», то буду долго бить тебя по голове связкой предлогов.

– Отец, я же нечаянно! Я хотела сказать…

– Принято. Послушаем четвертую заповедь.

– Заповедь номер четыре. По воскресеньям посещай церковь. Улыбайся и будь приветлива, но не строй из себя святошу. Не разрешай своим детям, когда (и если) они у тебя будут, играть по воскресеньям перед домом или слишком шуметь, играя на заднем дворе. Помогай церкви делом и деньгами, но не выставляй этого напоказ.

– Хорошо сказано, Морин. Ты еще станешь женой проповедника.

– О господи, отец, да я, скорее, в шлюхи пойду!

– Одно другому не мешает. Continuez, ma chere enfant[23].

– Mais oui, mon cher papa[24]. Чти отца твоего и мать твою там, где всякий может видеть тебя. Но, оставив их дом, живи своей жизнью. Не позволяй им помыкать тобой. Mon papa, вы сами так говорили… но мне это не очень нравится. Я почитаю вас, потому что сама так хочу. И ничего не имею против мамы – просто мы с ней поем в разном ключе. Но я ей благодарна.

– Избегай благодарности, дорогая, она только портит желудок. Когда ты будешь замужем, а я умру, пригласишь ты Адель к себе жить?

– Ну-у… – Я замолчала, не в силах ответить.

– Подумай об этом. Подумай как следует, загодя… потому что решение, принятое второпях над моей свежей могилой, будет заведомо ошибочное. Далее.

– Не убий. То есть не совершай уголовного преступления. Есть разные другие виды убийства, и каждый требует анализа… Я еще работаю над этим, отец.

– Я тоже. Запомни только, что тот, кто ест мясо, ничем не отличается от мясника.

– Да, сэр. Не допусти, чтобы тебя застигли за прелюбодеянием… то есть не забеременей, не подцепи дурную болезнь, не позволяй миссис Гранди даже и заподозрить тебя, а главное – не допусти, чтобы узнал твой супруг: он будет очень несчастен… и может с тобой развестись. Отец, я не уверена, что когда-нибудь захочу совершить прелюбодеяние… Если бы Бог хотел, чтобы у женщины было больше одного мужчины, он сотворил бы побольше мужчин – а то их и так едва хватает.