контрастирует с той глубокой детализацией, которой обычно снабжены процедуры ведения переноса, анализа сопротивлений или толкования сновидений. Все, что располагается между приемом субъекта в анализ и колебаниями аналитика на этот счет, скрыто непроницаемой завесой, бросающей на анализанта тень неуверенности, которая особенно остро проявляется в начале анализа и выражается в мучительном для интеллектуальных носителей симптома вопросе о том, окажутся ли они в своем анализе «на уровне». Этот момент хорошо знаком клиницистам, научившимся его использовать для скорейшего формирования переноса.

Несмотря на все свои требования и к аудитории, и к анализантам – те, что Лакан впоследствии ко всеобщему раздражению назовет «покровами аналитической интеллектуализации», – аналитик не становится субъектом профессионально привилегированного класса. В его положении нет никаких атрибутов цехового аристократизма, подозрения в котором неизменно сопровождают аналитическую практику, создавая иллюзию герметичности аналитического сообщества, его пресловутой автономии. Замкнутость эта носит неизменно временный и ненадежный характер, поскольку желание выталкивает аналитика вовне, к аудитории, и это побуждение невозможно сдерживать. Однако, как только этот выход происходит, анализирующий субъект склонен немедленно отступить назад, уверяя, что не имел в виду ничего радикального. Это показывает, до какой степени рационализации Фрейда, предусмотрительно заготовленные им на случай необходимости засвидетельствовать данные своей практики, въелись в традицию рутинного аналитического самоотчета: от аналитиков практически невозможно услышать, чтобы они помышляли о чем-то, кроме «хорошего, профессионального анализа». Даже когда данные этого самоотчета проблематизируются изнутри, как в случае довольно радикального вмешательства в устоявшуюся аналитическую среду лакановской повестки, пошатнувшееся равновесие довольно быстро восстанавливается. После временного потрясения, вызванного лакановскими заявлениями об анализе как о практике принципиально нелечебной или об отказе от задачи адаптировать и доращивать невротических субъектов до искомой степени сексуального развития, аналитики очень скоро обнаруживают, что никакого шока от такой перемены повестки не испытывают, а сами озвученные тезисы вполне согласуются с фрейдовскими замечаниями о принципиальном отличии хода анализа от перманентного врачебного попечения.

Вывод из этого может быть только один: на уровне аналитического высказывания после Лакана все вернулось на круги своя – к предположению, что любой фрейдовский жест, сколь бы экстравагантным он ни был, по существу ничего скандального в себе не содержит, поскольку служит тактическим приемом анализа, подкрепляющим статус-кво. Если именем Фрейда требуют отказаться от лечения или поддержки эго анализанта, то лишь потому, что иные действия скорее всего затормозили бы работу анализа.

Оставляя в стороне фактическую резонность подобных соображений, приходится признать их очевидное следствие: никакого желания Фрейда для созданного им сообщества просто не существует. Его присутствие невозможно, ему нет места в системе без глубоких потрясений, несовместимых с дальнейшим воспроизводством аналитической практики на базе фрейдовского учения. Сплоченность психоаналитической дидактики по вопросу о недопущении в нее фрейдовского желания, которое пошатнуло бы приоритет анализа, остается непоколебимой.

Аналитическое сообщество вполне способно согласиться с тем, что в анализе на первом месте не стоит сам анализант и высказываемые им многочисленные потребности, но лишь до тех пор, пока верховенство анализа и его собственных нужд остаются незыблемыми.

Приоритет аналитических нужд, на котором аналитик настаивает и которое единственное ответственно за свободолюбие его практики, носит двойственный характер. Позволив психоанализу достичь значительных теоретических высот и отмежеваться от всего, что связывает руки психотерапевтическим школам, выстраивающим свой аппарат вокруг так называемых потребностей клиента, приоритет этот тем не менее останавливает мысль аналитика на границе, которую, казалось бы, она должна пересечь именно потому, что является аналитической. Ограничиваемая исключительно нуждами самого анализа, эта мысль сталкивается с логической преградой в виде желания Фрейда, которое лежит в ее основании, но которое она неспособна помыслить, поскольку, как и любое желание, оно выходит за пределы этих нужд. Причина неспособности его учесть, таким образом, не в отсутствии связи между фрейдовским желанием и анализом, а в том, что направление этого желания остается непроясненным. Никто не хочет тревожить эту область, опасаясь пробудить дремлющих в ней демонов. Лакановский переворот, призванный в том числе вернуть этому желанию право если не действовать, то по крайней мере быть представленным на сцене анализа – для чего эта сцена была так смело Лаканом в своих полномочиях расширена, – не смог на это умолчание повлиять: заклинание о том, что «желание аналитика должно быть сосредоточено только и исключительно на анализе», снова возвращает на место и запирает вырвавшуюся было здесь тревогу.

Тревога эта связана с тем, что желание Фрейда, сыгравшее решающую роль на этапе возникновения анализа и воплотившееся в нем, сохраняло в себе нечто внешнее по отношению к его целям. Даже найдя в аналитической практике завершенную, как может показаться, форму, оно себя в ней не исчерпывало. Это прекрасно выражается уже в том хорошо известном факте, что, оставаясь аналитиком в полной мере, Фрейд всегда был для окружения своих коллег чем-то еще. Его манера курирования была столь далека от коллегиальности, что работавшие с ним специалисты или ужились с ней, или предпочли освободить территорию. Эффект этот был обманчиво воспринят некоторыми как претензия на место отцовской власти и сопряженного с ней права ожидать от сподвижников и близких нахождения в арьергарде движения к поставленным Фрейдом целям. На самом деле остается под вопросом, занимал ли он это место даже в своей семейной жизни: тревога, сквозящая в аналитических текстах его дочери, показывает, что скорее нет.

Из-за всего этого может показаться, будто Фрейд привносил в анализ какое-то дополнительное желание и что его аналитическое желание было поэтому недостаточно purified. Вопреки этому мнению, речь идет о желании, которое сопроводило анализ на путях его становления, чтобы в дальнейшем его не покидать. Даже в наиболее стесненных, наступивших после смерти Фрейда условиях существования созданной им практики, его желание придавало аналитической деятельности основу, с желанием аналитика в академическом смысле полностью не совпадавшую.

Чтобы проследить его специфику, необходимо захватить период, где это желание в ранней фрейдовской деятельности явило себя в наиболее чистом, отчетливом виде, что не ускользнуло от внимания тех, чей симптом служил материалом этой деятельности, – от истерических пациенток.

Глава 2

«Почему нема ваша дочь»

Принято считать, что в наиболее известных случаях анализа истеричек Фрейд потерпел неудачу: симптом не только не был разрешен, но, напротив, сам анализ в некоторой степени стал его частью. Однако при разборе этих случаев критики часто совершают ошибку, извращая смысл происходившего. Постколониальная мысль с характерным для последних ее достижений неизбирательным ужасом перед любым давлением, настаивает на том, что анализ знаменитых истеричек – в частности, гомосексуальной пациентки и Доры – был поврежден или даже полностью разрушен фрейдовской ригидностью, чрезмерной властностью и сопряженной с ними нечуткостью к мотивам