Ее никак не могли убить. Она осталась совсем одна здесь. Все старые лошади давно умерли. Все ее соседки. А она подставляла бока мутному апрельскому солнцу. Левый, правый, ребра, отвислый прохладный живот. Я один раз до него дотронулся. Она стояла к нам ближе, чем обычно. У меня мерзли руки, и теперь тоже, всегда мерзли, мы слишком рано пришли, еще ничего не нагрелось, даже ящики еще мокрые. И что? Мне захотелось до нее дотронуться. Ну, до чего-то живого. Обычно я грел руки в ширинке, ну или под мышку прятал. А здесь мне захотелось дотронуться до другого живого. Что не я. Да. Она не испугалась. Не отшатнулась. И я погладил ее живот. Сначала, конечно, было тепло. Вены, твердые, и жесткая шкура. Да. Шкура старого существа. Как прабабушкина кожа. И сначала — тепло. А потом рука поняла, что это не тепло. И отдернулась. Живот был прохладен. А она? Она придвинулась ближе. Ей понравилось. Наверное, я был горячее. Ей понравилось, лошадка переступила с ноги на ногу. Я снова положил руку к ней туда. Может, она вспомнила про доктора? У них теплые руки обычно. Не как у меня.

Я стоял, слышал, как раздают карты, но не шел. Лошадка не смотрела на меня. Какая разница? Только маленькое тепло... Да. Пока я здесь. Пока рука еще здесь. Пока еще можно... Не важно, кто это, откуда, только вот маленькое тепло, маленькая рука... Я хотел убрать руку, неудобно так стоять, а она — нет, не надо. Не убирай! Постой еще так! Еще чуть- чуть... Немножко... Вот так... Так...

Она повернула морду и толкнула носом мою кисть. Подбросила слабо. Еще! Положи еще!.. Мы с ней задремали... Я спал в ней, в ее животе. В таком гулком, прохладном, как пустой храм. В пустом животе старости... Там было пусто и хорошо.

Влажный, анонимный мир матерей и смерти... Меня коснулся тихий ветер исчезновения, мокрый ветер земли и рождений.

Может, она думала — я ее сын? И скоро уйду. И она тоже уйдет. Туда, куда стоит мордой. Повернув голову, я смотрел туда же. В сторону реки, а там дальше степь, уже не белая, а весенне-тревожная степь. Пока почти без птиц. Только далеко-далеко точка, коршун наверное, и облака белые-белые, апрельские. И закаты... Но закаты она проводила уже одна. Там, среди призраков своих мертвых подруг, в конюшне...

Больше я никогда не видел эту старую белую лошадь. Наяву — ни разу.

***

Мы не находили лошадиных черепов. Нет. Однажды мы пришли сюда — и ничего не было. Никого уже не было ни в конюшне, ни в загоне. Тогда я туда и вошел.

Огромные, всегда влажные клены до сих пор стоят. Им здесь — курорт! Какая земля! Рай. И не просто рай, а рай без людей. Мы так и представляли себе их корни. Как они шевелятся в скользкой земле. Как пьют подземную воду. Глубоко-глубоко. Темные подземные воды. От этого мурашки по коленкам. Мы себя пугали еще не так! Клады... У мертвых, оставшихся здесь, наверняка припрятаны штучки. Да. У мертвых всегда что-то припрятано. У них такой вид. Такой таинственный. А кто просто лежит — это только так, отвести нам глаза! У них всегда есть тайна. У всех.

Нас не трогала смерть. Ни с какого бока. Это было еще далеко. Мы искали возможности. Что эти мертвые унесли с собой? Где они спрятали свою тайну?!..

В конце концов, эти черепа и были для нас воплощением клада. У нас все сжималось внутри, когда они показывались из-под земли. Как шампиньоны. После дождей. Они вылезали на поверхность, взламывая землю. Час назад мы здесь проходили — и ничего. А теперь вот он! Воооот! Вдруг — рррраз и все. Вот — он. Маленькая белая горка.

Что их толкало, что их влекло сюда?! Нам было не до этого. Наплевать. С нас хватало этого замирания под ложечкой.

Мы здесь топтались, как грачи, опустив клювы, всматривались в землю. Так мы могли бродить часами.

Что все это было? Эти часы на кладбище, которое встало на дыбы? Не знаю.

Только эти странные движения... Вот здесь «тепло». Да. Когда мы вытаскивали черепа. Это было не так-то легко. Мы вставляли три пальца в глазницы. Как будто давно-давно все это знали. Осторожно пропустив сквозь землю пальцы, мы входили в глазницы... И потихоньку — на себя. Тянешь осторожно и сразу. Они были полны землей, и казалось, ты держишь чашу. Дикую чашу. Она полна до краев степной землей. Белые в трещинках чаши... Легкие и страшные.

А потом были карты... Большая игра. Мы совсем обалдевали от грязи, скуки и дождей. Мы убивали здесь время и никак не могли его убить. Оно никак не хотело умирать! Особенно в дождь. Особенно между пятью и семью часами. Мы перебирались в школьный сад, усаживались под кустом сирени и раздавали в дурака. Или в козла. Первый кон, второй и все! Стоит только войти! Время умирало само. Почти сразу.

Лил дождь, переставал, поднимался ветер... Мы передвигали куртку Костыля от капель — и снова. Туда-сюда. Раздали. Молчим, смотрим, что у кого. Пошло. «Давай. С кого заход? У кого шестерка крестей? Эй! У кого шама?!» — мы так ее называли. Сейчас — так же? Нет?

До мозолей на пальцах. Бедный Костыль! «Мой шнопак уже ни хера не чувствует! Совсем мне нюх отшибли!»

Мы играли в нос. По-другому — в козла. Костыль бедствовал. Никто не хотел с ним в пару. Его спасало единственное — это был не нос! Это был хрящ чудесной крепости. Пять конов подряд — и ни одной взятки! Ну и доставалось его пятаку! В конце концов у нас отваливались руки.

На деньги мы играли только в дурака. В тыщу — надо вести записи. Как упадет капля — все размыто, черт знает, сколько очков, и Костыль встает на дыбы. В прямом смысле. Он вскакивал и махал руками! Крупные капли валились нам за шиворот, а ему хоть бы хны! Даже хоть два раза хны! Серьезно! Он орал, что мы все его наебываем. Верить на слово?! Ха! Ни одного слова правды и ни тени доверия. Вот это — игра!

Кончали мы уже в полной тьме. Ни звезд, ни дождя. Про фонари я не говорю. Никакого света. И последний кон. Тот, кто остался в дураках, — шел за бензином к шоферам в школьный гараж. Чаще — солярка. На эти случаи в кустах была припрятана пластиковая бутылка из-под воды с пузыриками. Мы разжигали высокий костер, собирали быстро мокрые щепки, а потом бросали картошку. Это был пир.

Именно на таких пирах наше «мы» пускало отростки. Мы трепали языками, как волнистые попугайчики. Все сплетни, все истории! Мы делали с ними все, что хотели. Варили какой угодно суп. Пропускали их сквозь наше редкое сито! Они быстро стекали по нашим прямым извилинам! Особенно эти штуки с кладами.

Полшколы разгуливало, помахивая берцовыми костями. Здесь выворачивалась наизнанку земля. Она выплевывала целые скелеты. А черепа из глубины... Они были плотно набиты землей. До сих пор помню, как трудно было ее вытряхнуть! Она вываливалась из глазниц! Понемногу. Надо было трясти череп долго, и потом он становился поразительно легким! Мы их примеряли! Ну и головки тогда были... Ужас. Наш Костыль бы прослыл там гением!

Мы гадали: чей это череп? Чья это была голова?! Кто это был? Мужчина? Женщина? Мы вертели череп в руках. Кто это? Кто? Как они умерли? Мы заглядывали во все дырки. Бесполезно. Никак не могли определить, кто это. Только детские сильно отличались. Да. Маленькие, хрупкие. Мы их находили довольно редко. Такие хрупкие... Такие маленькие, примерно с кулак. И края острые, такие, что можно порезаться. Не в этом дело. Не в этом. Когда мы находили такой вот, как-то не по себе становилось. Мы их прятали отдельно. Прятали, а потом закапывали. Одни черепа. Детские головки.