речь», и хотя тетя несколько раз прочла ее от корки до корки, на газету, которую два раза в неделю, мятую, истертую, приносил откуда-то Мукуш, она не смотрела, даже если его не было дома. Газету Мукуш заставлял читать меня. Больше всего его интересовало слово «Москва» и то, что было написано рядом; такие места он велел прочитывать по нескольку раз, и у него хватало терпения слушать, как, спотыкаясь, по слогам складываю я незнакомые слова. Хорошо у меня получались только те слова, которые я часто слышал в клубе. Я представлял себе, что я — не я, а директор школы, меня слушают десятки людей, и, глядя в газетный лист, с достоинством произносил: «немецкие фашисты…», «убитые и раненые…»

По ночам Мукуш не подходил к тете, хотя спали мы теперь все в одной комнате, но о том, что творилось днем, когда я уходил в школу, не трудно было догадаться по синякам, не сходившим с ее лица. Я не раз замечал, как вздыхает старая Набат, разглядывая тетины синяки. «Бедная Медина! — печально говорила старушка. — Правду говорят, лучшая груша медведю достается… А ведь сколько лет Якуб по тебе сох!.. Бледнеет, бывало, как увидит…»

Красные пятна под глазами у тети синели, чернели, потом желтели, а она словно и не замечала их… Убирала в комнатах, мела двор, приносила из подвала дрова, и все это спокойно, молча, с самым невозмутимым видом.

Приходила тетя Набат, они садились перед печкой, и тетя Медина латала мои штаны, слушая бесконечные рассказы о письмах, которые приходили в деревню с фронта.

Впрочем, содержание этих писем знала не только наша соседка. Стоило почтальону принести кому-нибудь солдатский треугольник, как всей деревне тотчас же становилось известно, от кого письмо и что в нем написано. Мы, ребятишки, только и говорили что о солдатских письмах. Мысленно они всегда были при нас, как те измазанные чернилами бязевые сумки, с которыми мы бегали в школу.

Первое место по количеству присланных писем занимал Алиш, старший сын Имамали, причем его письма отличались еще и обстоятельностью: в каждом письме Алиш справлялся о самочувствии бесчисленной родни и всем посылал поклоны. От Велиша пришло два письма, и в обоих он просил шерстяные носки. Тетя Набат получила от сына всего одно письмецо и постоянно носила его при себе: в письме Якуб передавал привет Мукушу, тете и даже мне. От отца тоже пришло письмо, очень короткое: «Во-первых, — писал он, — шлю всем привет, во-вторых, сообщаю, что жив-здоров, чего и вам желаю. Приглядывай, Медина, за домом и за Садыком. Лимон перенесите в комнату — на айване замерзнет, и не поливайте холодной водой. Мукушу скажи, чтоб не забывал про пчел. Там, в ведре, осталось немного меда, пусть задует в оба улья. Медина, кольца Сакины, браслеты, серьги и прочее завернуты в синем узелке. Если придется туго, продай, пусть ребенок не голодает. Писать мне пока некуда, отправляют на фронт…»

Письмо было прислано на мое имя, солдаты не адресовали свои письма женщинам. Правда, отец Азера, дядя Гасан, всегда писал на имя жены, но он-то вообще не такой, как другие, в одном из писем даже написал жене про книжку. Пусть, мол, Азер возьмет в библиотеке «Катерину» Шевченко и почитает тебе вслух. Азера с тех пор так и прозвали — «Шевченко». Каждое из фронтовых писем было особенное, неповторимое и всегда чем-то напоминало написавшего его человека. В том, как писал Алиш, угадывался его облик: высокая, стройная фигура, ясные глаза и высоко зачесанные блестящие волосы; письмо отца вызывало во мне воспоминание о тяжелых черных сапогах, а ласковые, нежные письма, которые присылал жене отец Азера, были так же необычны и удивительны, как его белоснежная сорочка, выглядывающая из-под черного пиджака…

Зимой от отца пришло еще одно письмо. Он уже не писал ни о пчелах, ни о лимоне. Только необходимые приветствия и просьба — прислать теплые носки. Правда, о том, каким порядком можно отправить на фронт посылку, он написал подробно…

Придерживая зубами концы шали, чтобы не видно было синяков, тетя несколько дней ходила по дворам, выпрашивая у соседей шерсть. Потом расчесала ее шерстинка к шерстинке, спряла и при свете семилинейной лампы несколько ночей подряд вязала отцу носки и варежки.

Всю зиму без жалоб, без стонов носила тетя Медина свои синяки — только, выходя со двора, старательно прикрывала лицо платком. Теперь мне было понятно, почему прошлую зиму и все зимы, которые я помнил, тетя ходила закутанная до самых глаз. Весна только началась, было еще совсем прохладно, а тетя Медина уже вытащила палас на крышу — здесь она чувствовала себя в безопасности.

6

Весной Мукуш сделал все, что положено делать в такое время года: где надо перекопать, перекопал, где надо посеять, посеял. Потом — я хорошо запомнил эту картину — собрал в ржавое ведро нечистоты, перемешал с землей и разбросал по арычкам, заново выкопанным между огуречными грядками. Он и деревья удобрил — притащил откуда-то мешок с сероватым порошком и ночью со светильником в руках, испуганно озираясь, сыпал этот порошок под фруктовые деревья.

Еще запомнился мне Мукуш в колхозном саду: лежит, привольно раскинувшись на зеленом солнечном склоне, и мечтательно смотрит в небо.

И склон этот я запомнил, обыкновенный горный склон — внизу речка, чуть повыше миндальное дерево, а на нем сорочье гнездо… И старая, полуразвалившаяся чала[3]. Раньше на ней спали, по утрам ставили возле нее самовар, в полдень жарили кебаб… Все это мне рассказывал Мукуш — здесь, на «земле своего деда», он был оживленным, разговорчивым, даже ласковым… Жаль, что тетя никогда не видела его таким… И рассказывал Мукуш хорошо, так, что, когда мы расстилали на траве наш дастархан — кусок бязи, покрытый бесчисленными латками, я видел на нем не лук и хлеб, а шампуры с кебабом. Даже запах жареного мяса ощущался совершенно явственно…

Мукуш в ту весну не вылезал из сада, посадил много новых саженцев, вычистил все арыки…

Как-то в сад явился дядя Муртуз. Мукуш, по обыкновению, лежал под деревом и смотрел в небо. Председателя он никак не ждал.

— Что, Мукуш? — окликнул его председатель. — Опять планы составляешь?

Мукуш быстро сел, поджав под себя ноги. Дядя Муртуз тоже присел рядом. Достал из кармана папиросу и закурил, молча постукивая хворостинкой по сапогу.

— Плохи твои дела, Мукуш! — негромко сказал он наконец.

— Как это? — жалобно спросил Мукуш.

— Бычка продал?

— Продал, хлеба в доме не