делалось за границей: в Англии, Франции, Германии. Рассказала о Марксе, Энгельсе. Слушать её было интересно.

Но занятия политического кружка однажды прервались. В городе начались волнения студентов, и Юлию арестовали.

Кружковцы решили: будем заниматься самостоятельно.

— Выбирайте старшего,— предложил Дронов.

Когда стал вопрос о старшем, все посмотрели на Мишу Калинина. Хотя он и молод, но знания имеет, житейского опыта понабрался и в кружке шёл первым.

Так на Путиловском заводе родилась политическая группа из смелых и отважных борцов за рабочее, революционное дело, которой стал руководить Михаил Иванович Калинин.

Огнёвки

Огнёвка — это небольшая бабочка. Порхает она туда-сюда, отыскивает распустившийся цветок и пьёт нектар из его венчика.

Когда из «Союза борьбы» пришло указание готовиться ко дню Первого мая, с Путиловского запросили:

— Будут огнёвки?

Им ответили:

— Огнёвки будут. Сделайте так, чтобы эти «весенние бабочки» разлетелись по всем мастерским.

Михаил Калинин сказал членам своего кружка:

— Надо нам выходить за рамки кружковой работы. Рабочие недовольны условиями труда, штрафами, недовольны мастерами, которые унижают и оскорбляют их. В праздник Первое мая проявим себя. Огнёвки нам надо суметь раздать так, чтобы все они, как драгоценные зерна, попали на всхожую почву. Распространим их среди рабочих и постараемся не угодить в руки охранников.

На очередном занятии кружка Ваня Кушников учил товарищей.

— Листовки надо бросать с верхних переходов, с кранов, с антресолей,— говорил он, собирая нарезанную бумагу, и уравнивая её края.

Затем он снова занёс листовки над головой, взмахнул, и бумажки, словно бабочки, разлетелись в разные стороны.

— А теперь вы по очереди,— предложил Ваня товарищам.

У одних получалось хорошо, у других хуже. Но всех поразил своей ловкостью молодой здоровяк рабочий из кузницы, Василий. В политическом кружке он не состоял, но за рабочих заступался, прохватывая мастера Гайдаша и смотрителя Чача в злых и остроумных частушках. Поэтому товарищи ему доверяли.

— Что я, без понятия, что ли! Аль кровь во мне другая? Будут пытать, вытерплю — у горна закалился…— принимая у Калинина большую пачку листовок, сказал он.

Думали, Василий ушёл к паровозникам или судостроителям, а он разгуливал на базаре. Познакомился там с какой-то торговкой варёной печёнки и лёгкого.

— Эх, тётя, товар не знаешь, где сбыть? Шла бы к заводским воротам. Рабочие выйдут на полдник, сразу всё разберут.

— Да где же это, родной?

— Пойдём, укажу. Только не жадничай, цену сбавь. Как звать-то?

— Матрёной.

Он помог тётке перенести покрытый платком чугунок и посадил её на скамейку невдалеке от проходной.

— Только вот что, Матрена, печёнку и лёгкие надо завёртывать в бумагу. Появится санитарный врач, может запретить торговлю.

— Где же мне набрать бумаги? Выходит, зря, касатик, ты обо мне пёкся. Прогонит меня санитарный…

— Не бойся, с бумагой я тебе помогу.

Василий достал из-за пазухи пачку огнёвок, показал, как нужно завёртывать чистой стороной, и пошёл по мастерским: «У ворот дешёвая печёнка! Торопитесь, а то кончится…»

А торговка Матрёна, осмелев, кричала:

— Ой, печёнка лакома, на базаре плакала! Сюда пришла — своих нашла… На пятак — два кома!

Матрёна быстро сбыла весь товар, а с ним ушли и листовки. Разохотившись, она и на другой день пришла сюда с чугуном. Но её тут же забрали стражники.

В участке полицейский пристав, топая ногами, кричал:

— Где ты взяла эту проклятую бумагу? Тут говорится о свержении царя, о свободе и братстве!

— Сама не знаю. Нечистый попутал. Подсунули мне. Ахти, так вот и подсунули!

— Кто?

— Да такой маленький, плюгавенький, бородатый…

— Врёшь, нечистая сила!

— Крест на мне.

— В тюрьму посажу!

— Что вы, родненький! Жить-то мне считанные дни. Прости! — Она повалилась к ногам пристава.— Неграмотная я, разве понимаю в бумагах? А за царя я поклоны бью перед богом. Как встаю и как ложусь, с колен шепчу: «Упаси, господи, царя и царицу…»

Через неделю Матрёну выпустили, как глупую, непонимающую бабу, и она опять стала промышлять на базаре. Пришёл как-то на базар и Василий.

— Могла бы тебя выдать, да пожалела,— сказала ему Матрёна.— Сняли бы с тебя голову.

— Спасибо,— ответил тот.— Только это не я, кто-то другой.

— Скулы приметны. А в глаза кто тебе посмотрит, век не забудет. Только я сказала: невысокий да бородатый.

— Откуда ж бородатый?

— Во сне такого видела…

— Хорошие тебе, тётка Матрена, сны видятся…— усмехнулся Василий.

«Тихий» жилец

«Сегодняшнее воскресенье обещает быть весёлым»,— проснувшись, подумал Миша Калинин. Он немедля встал, окатился во дворе у плетня холодной водой и стал собираться.

Как надеваются эти крахмальные воротнички? Как повязываются галстуки? А надеть их необходимо. Синяя сатиновая косоворотка и замасленная кепка выдают рабочего. Складка на брюках получилась отличная. Ещё бы! Три ночи он проспал на брюках, положив их под матрац.

Хозяин квартиры вошёл и развёл руками.

— Не узнать тебя, Михаил Иванович. Уж не в приказчики ли на заводе произвели? А может, выше?

Но жена хозяина сразу сообразила:

— Сегодня праздник. На гулянку жилец собрался. Не всё ему быть холостым. За такого тихого да непьющего любая текстильщица замуж пойдёт. Посватать, что ли, Миша?

И не ведали хозяева, что крахмальный воротничок, галстук и манжеты с запонками — маскировка. Сегодня вся группа Калинина идёт на «схватку» с «экономистами»[1].

Стояла та пора лета, когда мягкие лужайки нарядно светились и манили к себе. Тихий, ленивый ветерок перебирал на берёзах и осинах листву.

Собрались на Горячем поле. Шли сюда со всех концов городской окраины: пожилой народ с грибными корзинами, с вёслами, с удильниками на плечах. Парни, которые с гармонью, а которые с гитарами, балалайками.

Шли путиловцы, обуховцы, текстильщики, резинщики…

Первым замитинговал мужчина в широком чесучовом пиджаке, в золотых очках. Лёгкую соломенную шляпу повесил он около себя на ивовый куст, а сам встал на пенёк, так что всем стала видна его лысеющая голова. Говорил он о том, что бороться с владельцами фабрик надо, не теряя благоразумия, не смешивая нужды народные с политикой. Мужчина ударил себя кулаком в грудь.

— Мы — люди, и они, хозяева,— люди. Им жалко своего, но всё же они нам уступают…

Путиловцы спрашивали у обуховцев:

— Чей это?

— Откуда?

— Не ваш ли?

— У нас такие повывелись,— отвечали им.— Может, от резинщиков?

— Приблудный,— отвечали резинщики.— За такими пойдёшь, ни к чему не придёшь. Только в каталажку посадят.

Путиловцы отвечали:

— Не посадят. За