сохранялась до злополучной истории с присягой, но Сильвестр пока еще не поступился ни одним из знаков и преимуществ своей власти.

Как ни был занят Сильвестр, он вскоре допустил к себе отца Семена, в чьем приходе находился, как ему было известно, Матвей Башкин. Быстрым колобком вкатился тот в строгий покой Сильвестра, делавшего пометки на Четьи-Минеях, но отложившего гусиное перо в сторону с приходом попа. Сочинитель «Домостроя» с неудовольствием оглядел тучного пастыря и желчно выговорил:

— Не по великому посту жизнелюбивая плоть твоя играет и веселится. Ишь пузо-то нарастил какое! Кажись, рано я тебя из-под Димитрова с племянницей вызвал. Что за пример прихожанам подаешь!

— Таким господь меня уродил, — смиренно потупив глазыньки, ответствовал отец Семен. — На строгом посту сижу, а брюхо все не убавляется.

— Врешь, поди!.. Ну да ладно, говори, с чем пришел.

Отец Семен подробно рассказал обо всем, что было связано с Матвеем Башкиным, не забыв присовокупить, что обращается к протопопу по собственной Матюшиной просьбе за разрешением недоуменных вопросов.

«На ловца и зверь бежит, — подумал Сильвестр. — Вот тебе и диспут, вот тебе и спор, вот тебе и суть спора. Почище, чем на Бычьем броде, выйдет. Одного страшусь: не слишком ли близко лежит здесь дело к ереси? Вон даже стригольников вспомнили, Схарию и Косого называли, треклятый Лютер у них на слуху».

— Все это слова для церкви нужные и важные,— вздохнув, заметил протопоп.— А посему надо запечатлеть их на бумаге. Иди-тко ты, Семен, домой и, ничего не прибавляя и не убавляя, пиши донос.

Поп-колобок согласно кивнул. По бесхитростному обычаю того времени бумаги подобного рода так и назывались доносами. Лучше или хуже от этого они не становились.

— Да, чтоб не забыть, — спохватился Сильвестр. — Когда встретишься с Башкиным, возьми у него Апостол с измененными местами. Скажи — Сильвестр велел.

И тут колобок выказал повиновение, а потом выкатился из дверей.

«Грехи наши тяжкие»,— удовлетворенно проговорил про себя Сильвестр.

Рано успокаивался честолюбивый протопоп! Если ты с кем-нибудь прожил сорок дней и не узнал подлинного его характера, то не узнаешь и через сорок лет. Целое семигодие Сильвестр был близок к государю, а натуры его так и не понял. Самодержец всея Руси до сих пор оставался для него перепуганным юнцом с пятнами сажи и копоти на бледном лице, с трясущимися руками, устрашавшимся яростных пророчеств протопопа едва ли не больше, чем самого пожара.

Между тем Иван Васильевич давно уже стал тяготиться опекой Избранной рады. Крестное целование у его постели усилило и обострило начавшуюся неприязнь. Тогда Сильвестр проявил такую недальновидность, которая сказалась много лет спустя жестокой опалой. Увидев, как перепугались Захарьины, он тут же должен был сообразить, что подобных соперников ему легко будет в бараний рог скрутить, прежде чем они овладеют властью. Ему бы принять облик благочестивого иерея, преданного государю до последнего его и своего дыхания, а там видно будет! Подымется царь со смертного одра — он его верный слуга, не поднимется — Захарьиных всегда можно подмять либо отодвинуть в сторону. Наконец, у него всегда были добрые отношения с родом Старицких. Поторопился тогда протопоп, поторопился!

Государь проявил завидное самообладание в месяцы после своей болезни. Внезапная смерть царевича Димитрия тоже не отразилась на нем в той степени, в какой можно было ожидать. Все свое внимание царь сосредоточил на одной длительной задаче. Мало-помалу он решил освободиться от неверных советников. Пока что они обладали большей силой, чем он полагал. Надо было до поры вобрать когти, притушить голос, унять подступавший гнев. Властный протопоп, исхищренный в дворцовых переменах, недооценил злопамятности государя. Крупным человеком был Иван Васильевич даже в самих своих пороках.

Великой землей была и богоданная Русь. Случайная блажь царя-государя жадным зерном упала в подготовленную почву. Казалось, все только и ждут часа, чтобы ринуться в жаркую словесную брань, в нескончаемый диспут. Самое дивное, что вовсе неприметные люди оказались готовыми к умственным состязаниям. Чем не Демосфен печник Фома, чем не Цицерон бондарь Игнат, чем хуже Иоанна Златоуста сын боярский Матюша Башкин?

Опытный Сильвестр, услышав от попа-колобка подробное сообщение о скрытных делах, окончательно стал утверждаться в мысли, что зане университетов на Москве никогда не бывало, самым удобным местом для при словесной, сиречь диспута, о высоких материях станет собор. Он заметил, что Ивану Васильевичу не понравилось даже предположение о нем, но отступаться не захотел. Новые сведения, полагал он, убедят государя в правильности решения.

Следующим днем Сильвестр на заутрене в Благовещенском соборе, напомнив государю об известном ему деле, подтолкнул вперед попа-колобка, чтобы тот передал царю свое доношение. Государь бегло просмотрел его и сказал отцу Семену:

— Вели Матюше изметить те слова в Апостоле, что вызывают у него сомнения, и подать мне.

Поп-колобок ответил, что Матвей Башкин сейчас во храме, Апостол у него с собой и, буде такое царское желание, сын боярский собственноручно передаст его государю. Башкина поставили пред царские очи.

— Вот каков ты, Матюша,—сказал Иван Васильевич, взяв Апостол, при сем он пытливо поглядел ему в глаза.

Ласковость царя обнадежила Башкина, и он насмелился сказать:

— Правды ищу, великий государь.

Еще пытливее посмотрел на него В Троице славимый: «Вместе поищем, Матюша» — и отпустил взыскующего града.

Царь после сего в сопровождении Сильвестра и Адашева уехал вершить суд в Коломну. Чем больше и дальше думал государь о деле Башкина, тем сильнее выходила наперед противодержавность поступков сына боярского. «Ежели все примутся людей на волю отпускать, заколеблется само царство русское, — размышлял государь.— Сходно было и с ересями. Тут только потачку дай. Вон, по доносу, даже Лютера поминают». Так или иначе, царь Иван Васильевич возвратился из Коломны переменившимся к бедному Матюше.

6

Библиофика царская насчитывала много сотен книг. Тяжелые тома отцов церкви соседствовали с летописными сводами, латинские и греческие сочинения — с болгарскими и сербскими. Печатные издания с друкарскими знаками Иоганна Гутенберга, Швайполя Фиоля, Альда Мануция стояли особо, напоминая о новшестве, кое государь порешил ввести на Руси. Совсем отдельно стояли «Домострой», Четьи-Минеи, «История о казанском царстве». Они вышли последними из рук переплетчиков и, блестя неугасимыми застежками, а раскрой страницы — златом и серебром, киноварью и чернью заглавных букв, многоцветными изображениями святомучеников и страстотерпцев, радовали взгляд такого книжника, каким являлся Иван Васильевич.

Он в сие время, раскрыв сочинения Максима Грека, писал старцу наинужнейшую эпистолу. В ней государь просил инока с великим бережением приехать на