чемоданчик, открывает его – там различные инструменты, банки с чем-то, тряпки, пакля, бинты. Перед тем как надеть ватник, я пристегиваю к ремню финку с наборной рукоятью.

– Ух и нож! – восхищенно восклицает мальчик, и глаза у него загораются. – Покажи!

Я протягиваю ему нож; повертев его в руках, он просит:

– Слушай, отдай его мне!

– Я бы тебе отдал, но понимаешь… это подарок.

Я его не обманываю. Этот нож – подарок и память о моем лучшем друге Котьке Холодове. С третьего класса мы сидели с Котькой на одной парте, вместе ушли в армию, вместе были в училище и воевали в одной дивизии, а позже в одном полку.

…На рассвете того сентябрьского дня я находился в окопе на берегу Десны. Я видел, как Котька со своей ротой – первым в нашей дивизии – начал переправляться на правый берег. Связанные из бревен, жердей и бочек плотики миновали уже середину реки, когда немцы обрушились на переправу огнем артиллерии и минометов. И тут же белый фонтан воды взлетел над Котькиным плотиком… Что было там дальше, я не видел – трубка в руке телефониста прохрипела: «Гальцев, вперед!..» И я, а за мной вся рота – сто с лишним человек, – прыгнув через бруствер, бросились к воде, к точно таким же плотикам… Через полчаса мы уже вели рукопашный бой на правом берегу…

Я еще не решил, что сделаю с финкой: оставлю ее себе или же, вернувшись после войны в Москву, приду в тихий переулочек на Арбате и отдам нож Котькиным старикам, как последнюю память о сыне…

– Я тебе другой подарю, – обещаю я мальчику.

– Нет, я хочу этот! – говорит он капризно и заглядывает мне в глаза. – Отдай его мне!

– Не жлобься, Гальцев, – бросает со стороны Холин неодобрительно. Он стоит одетый, ожидая меня и Катасонова. – Не будь крохобором!

– Я тебе другой подарю. Точно такой! – убеждаю я мальчика.

– Будет у тебя такой нож, – обещает ему Катасонов, осмотрев финку. – Я достану.

– Да я сделаю, честное слово! – заверяю я. – А это подарок, понимаешь, память!

– Ладно уж, – соглашается наконец мальчик обидчивым голосом. – А сейчас оставь его – поиграться…

– Оставь нож, и идем, – торопит меня Холин.

– И чего мне с вами идти? Какая радость? – застегивая ватник, вслух рассуждаю я. – Брать вы меня с собой не берете, а где лодки – и без меня знаете.

– Идем-идем, – подталкивает меня Холин. – Я тебя возьму, – обещает он. – Только не сегодня.

Мы выходим втроем и подлеском направляемся к правому флангу. Моросит мелкий холодный дождь. Темно, небо затянуто сплошь – ни звездочки, ни просвета.

Катасонов скользит впереди с чемоданом, ступая без шума и так уверенно, точно он каждую ночь ходит этой тропой. Я снова спрашиваю Холина о мальчике и узнаю, что маленький Бондарев – из Гомеля, но перед войной жил с родителями на заставе где-то в Прибалтике. Его отец, пограничник, погиб в первый же день войны. Сестренка полутора лет была убита на руках у мальчика во время отступления.

– Ему столько довелось пережить, что нам и не снилось, – шепчет Холин. – Он и в партизанах был, и в Тростянце – в лагере смерти… У него на уме одно: мстить до последнего! Как рассказывает про лагерь или вспомнит отца, сестренку – трясется весь. Я никогда не думал, что ребенок может так ненавидеть…

Холин на мгновение умолкает, затем продолжает еле слышным шепотом:

– Мы тут два дня бились – уговаривали его поехать в суворовское училище. Командующий сам убеждал его: и по-хорошему, и грозился. А в конце концов разрешил сходить, с условием: последний раз! Видишь ли, не посылать его – это тоже боком может выйти. Когда он впервые пришел к нам, мы решили: не посылать! Так он сам ушел. А при возвращении наши же – из охранения в полку у Шилина – обстреляли его. Ранили в плечо, и винить некого: ночь была темная, а никто ничего не знал!.. Видишь ли, то, что он делает, и взрослым редко удается. Он один дает больше, чем ваша разведрота. Они лазят в боевых порядках немцев не далее войскового тыла[3]. А проникнуть и легализироваться в оперативном тылу противника и находиться там, допустим, пять – десять дней разведгруппа не может. И отдельному разведчику это редко удается. Дело в том, что взрослый в любом обличье вызывает подозрение. А подросток, бездомный побирушка – быть может, лучшая маска для разведки в оперативном тылу… Если б ты знал его поближе – о таком мальчишке можно только мечтать!.. Уже решено: если после войны не отыщется мать, Катасоныч или подполковник усыновят его…

– Почему они, а не ты?

– Я бы взял, – шепчет Холин, вздыхая, – да подполковник против. Говорит, что меня самого еще надо воспитывать! – усмехаясь, признается он.

Я мысленно соглашаюсь с подполковником: Холин грубоват, а порой развязен и циничен. Правда, при мальчике он сдерживается, мне даже кажется, что он побаивается Ивана.

Метрах в ста пятидесяти до берега мы сворачиваем в кустарник, где, заваленные ельником, хранятся плоскодонки. По моему приказанию их держат наготове и через день поливают водой, чтобы не рассыхались.

Присвечивая фонариками, Холин и Катасонов осматривают лодки, щупают и простукивают днища и борта. Затем переворачивают каждую, усаживаются и, вставив весла в уключины, «гребут». Наконец выбирают одну, небольшую, с широкой кормой, на трех-четырех человек, не более.

– Вериги эти ни к чему. – Холин берется за цепь и, как хозяин, начинает выкручивать кольцо. – Остальное сделаем на берегу. Сперва опробуем на воде…

Мы поднимаем лодку – Холин за нос, мы с Катасоновым за корму – и делаем с ней несколько шагов, продираясь меж кустами.

– А ну вас к маме! – вдруг тихо ругается Холин. – Подайте!..

Мы «подаем»; он взваливает лодку плоским днищем себе на спину, вытянутыми над головой руками ухватывается с двух сторон за края бортов и, чуть пригнувшись, широко ступая, идет следом за Катасоновым к реке.

У берега я обгоняю их – предупредить пост охранения, по-видимому, для этого я и был им нужен.

Холин со своей ношей медленно сходит к воде и останавливается. Мы втроем осторожно, чтобы не нашуметь, опускаем лодку на воду.

– Садитесь!

Мы усаживаемся. Холин, оттолкнувшись, вскакивает на корму – лодка скользит от берега. Катасонов, двигая веслами – одним гребя, другим табаня, – разворачивает ее то вправо, то влево. Затем он и Холин, словно задавшись целью перевернуть лодку, наваливаются попеременно то на левый, то на правый борт так, что, того и гляди, зальется вода, потом, став на четвереньки, ощупывая, гладят ладонями борта и днище.

– Клёвый тузик! – одобрительно шепчет Катасонов.

– Пойдет, – соглашается Холин. – Он, оказывается, действительно спец лодки воровать – дрянных не берет!.. Покайся, Гальцев, скольких хозяев ты обездолил?..

С правого берега