А иудейских сановников да еще шестьдесят людей из народа отвел он к царю вавилонскому в землю Емаф, где тот поразил их смертью мученической: кого сжег, а кто умер сам на колу. Воистину, отвернулся Бог от народа Своего...

Снегирев посмотрел на часы и, вздохнув, отложил книгу в сторону. Вернее, то, что от нее осталось, — с полсотни пожелтевших страниц да облезлую заднюю обложку, на которой значилось: «Цена 5 руб». Автор расчлененного творения пребывал в неизвестности, каким макаром оно само оказалось под расшатанным комодом, тетя Фира не помнила, однако и в урезанном варианте Снегиреву написанное нравилось. Он потрепал тактично тявкнувшего Рекса — помню, помню, не переживай — и, потянувшись, направился на кухню.

Супчик задался на славу. Духовитый, наваристый, с увязнувшей в крупяной гущине косточкой. Чтобы не заварить питомцу нюх, Снегирев поставил Рексову порцию остывать, а сам стал с энтузиазмом снимать пробу. Судя по всему, вечер обещал быть насыщенным, а ужин — поздним.

Неподалеку от места встречи Старо-Невского с Суворовским расположился узкий, загаженный котами и несознательными гражданами унылый проходной двор. Когда-то ворота здесь запирались на ночь, а хмурый дворник шугал линявших от полиции большевиков. Нынче же во дворе сделалось скучно, и только редкий прохожий, измученный дарами «Степана Разина», бредет сюда справлять нужду по-малому.

Был уже вечер, когда со Старо-Невского раздалось породистое урчание мотора, и, въехав в арку, у мусорного бака припарковался «стовосьмидесятый» «мерседес».

«Ну, блин, и гадюшник». Сидевший за рулем Павел Семенович Лютый погасил ходовые огни и только собрался закурить, как открылась задняя дверь — Лютый от неожиданности вздрогнул — и на сиденье разместился как из воздуха взявшийся пассажир, плюгавый какой-то, в обдергайке с поднятым капюшоном, и откуда только нарисовался в пустынном дворе?

— Ну и машина у вас! — Незнакомец восхищенно похлопал по обивке салона и вдруг заерзал на месте. — Мать честная, натуральная кожа! Ну отпад! Интересно, а ход?.. Только забирайте направо, там дорога получше.

«Уж не вольтанутый ли, в натуре…» Лютый ошарашенно тронул «мерседес» с места и, как учили, выехал на Советскую, пересек трамвайные пути и стремительно порулил в сторону Суворовского.

— Ух, класс! А слабо до Васькиного рвануть? По дороге, глядишь, и поговорим.

Снегирев откинул капюшон и незаметно покосился на руки Лютого, на коих вся хозяйская жизнь — вот уж истинно — была как на ладони.

Сидел Павел Семенович за всякое — кражи, разбой, грабеж, имел судимого родителя, шесть ходок в зону и горячее нежелание изменять воровским идеям. На его правой руке между большим и указательным пальцами сплелись заглавные буквы ЛТВ, что означало «люби, товарищ, волю», на запястьях синели «набитые» оковы, а на тыльной стороне левой ладони скалился разъяренный барс. Это говорило о твердости характера и давало ответ на извечное «что делать?» — «Бить Актив и Резать Сук».

Между тем обнаружилось, что машину Павел Семенович водит не по правилам движения, а по понятиям, при разговоре то и дело скатывается на феню и, главное, никак не может въехать, с какой стороны к нему подкралась жуда, беда то есть.

Искрился в свете фар морозный воздух, мягко скрипел снежок, и Скунсу сделалось скучно. «Хрен редьки не слаще, пока есть возможность все равно кто-то будет толкать отраву, а кто именно — какая разница? Так что пускай сами разбираются».

— Что-то меня укачало, давайте поедем назад. — Первый раз за все время он посмотрел водителю в глаза, и тот отреагировал по-своему:

— Насчет бабок скомандуйте сами.

— Деньги ничего не значат, если блевать тянет.

Ухмыльнувшись, Скунс лениво надвинул капюшон. — Кстати, вы в курсе, что мы не одни? Полагаю, у вас стоит радиомаяк, а скорее всего «подзвучка» — хоть вначале мы и ушли с прямой видимости, они нас все равно приняли. — И он указал на фары «тойоты-раннер», горевшие в тридцати корпусах от «мерса».

Как бы в подтверждение его слов, они вдруг стали стремительно приближаться, и, услышав повелительное: «Ходу!» — рулевой притопил педаль газа. Легкий «стовосьмидесятый», укомплектованный мощным трехлитровым двигателем, взметнул белоснежный шлейф и шмелем полетел по заснеженному Среднему. Фары «тойоты» стали отставать, однако взялся кто-то за господина Лютого по-настоящему. Из бокового проезда вдруг вывернулась туша «шевроле-блейзера», и, мгновенно оценив ситуацию, Скунс негромко приказал:

— Налево, во двор. Быстро!

Голос у замухрышки вдруг стал таким, что ослушаться было невозможно, и нога Павла Семеновича сильно надавила на педаль. Взвизгнули тормоза, и, невзирая на хваленый «мишелин», «мерседес» понесло юзом, пару раз крутануло перед самыми трамвайными фарами и приложило наконец боком к огромному заледенелому сугробу.

— Век мне воли… — Быстро сориентировавшись, господин Лютый пустил заглохший двигатель и, обдирая о стены проезда перламутровый металлик, устремился в облюбованный двор.

— Слава тормозам. — Скунс распахнул дверцу и, заметив, что рулевой достал из тайника под ковриком «стечкина», удивился: — Вы что это, застрелиться решили?

При этом он успел осмотреться и, выбравшись на воздух, потянул Павла Семеновича за собой. Не худенький вообще-то, господин Лютый покинул машину на удивление быстро и мгновение спустя очутился в ближайшей парадной, а на машину из темноты уже мчалась неотвратимая, весящая чуть больше двух килограммов смерть. Пущенная из ручного противотанкового гранатомета РПГ-7, она превратила «мерседес» в пылающий факел, от взрыва вылетели стекла в соседнем доме, и, будто соболезнуя, заорали сигнализациями окрестные авто. Пробудились, почесываясь, в подвалах бомжи, кое-кто из граждан, расплескав, не донес до рта налитое, и даже местные аксакалы в удивлении приникли к окнам. Все довелось пережить им — индустриализацию, интенсификацию, демократизацию, но вот чтобы кого-нибудь глушили противотанковой гранатой в их дворе — такого еще не бывало.

— Красивое зрелище, фантасмагория! — Ничуть не запыхавшийся, Скунс застыл перед входом на чердак и поманил господина Лютого: — Будьте так любезны, отстрелите замок.

«Стечкин» у Павла Семеновича был афганский, АПБ со штатным глушаком, а потому, открыв без особого шума дверь, водитель с пассажиром сразу окунулись в мрачные, пахнущие гадостно потемки. Заорали потревоженные коты, от поднявшейся пыли Лютый принялся чихать и тут же, поскользнувшись на чем-то тягучем, понял совершенно отчетливо, что нынешний вечер не задался.

— Как у негра в жопе в двенадцать ночи да после черного кофе… — Скунс уже добрался до слухового окна и примеривался выйти на крышу. В темноте он, судя по всему, ориентировался свободно. — Сейчас начнется, как у Маршака, — едут пожарные, едет милиция.

Павел Семенович не ответил, ему было не до поэзии. В мерзком полумраке безлунной зимней ночи, с которым даже и не пытались бороться разбитые фонари, он скользил по ржавому железу и с ненавистью слушал, как стоящий у водостока человек в ветровке делится впечатлениями: