1 сентября 1939 года в 4 часа 40 минут утра самолеты люфтваффе совершили налет на польский город Велюнь и практически уничтожили его. Число жертв составило 1200 человек, большая часть из них — мирное население. Это было первое из серии событий, ставших репетицией будущего вторжения Германии в Европу.

3 сентября Германии объявили войну союзные Польше Великобритания и Франция.

Немецкое Управление армейского вооружения в спешном порядке объединило обе группы, занимавшиеся исследованиями свойств урана, и призвало на военную службу физиков-ядерщиков. 16 сентября ученых, в числе которых были Дибнер, Гартек и Ган, собрали на секретную конференцию для ознакомления с новым, общим для всех проектом и обсуждения возможных, с их точки зрения, сложностей в его реализации.

Статья Бора и Уилера, посвященная теории деления ядра и роли урана-235 в этом процессе, была недавно опубликована в американском журнале Physical Review. Немецкие ученые проявили к ней живой интерес, изучив подробнейшим образом. Один из них, Эрих Багге, предложил включить в число участников «Уранового общества» своего преподавателя из Лейпцигского университета, который смог бы помочь с дальнейшей разработкой теории цепной реакции в ядре атома урана. Этим преподавателем был нобелевский лауреат Вернер Гейзенберг, ведущий немецкий специалист в области физической теории, хорошо известный своим открытием принципа неопределенности. 25 сентября Багге лично сообщил своему бывшему учителю о том, что теперь тот является военнослужащим и работает на армию.

Так начиналась первая война между физиками.

Сентябрь 1939 — июль 1940

Вернер Гейзенберг очень любил свою страну. Он был несомненным патриотом и, по собственным меркам, «приличным» немцем. Белокурый, хрупкого телосложения, с теплой и добродушной улыбкой, по мнению некоторых, он являл собой образчик истинного арийца. Студентом, не достигшим и двадцати лет, вместе со своими товарищами из молодежной организации, состоявшей из юношей, принадлежавших к верхушке среднего класса, он грезил образами сказочного Третьего Рейха. По их представлениям, новая империя должна родиться через возрождение духа единства и того умения вести людей за собой, которым обладали средневековые рыцари-крестоносцы. Они хотели полностью истребить коррупцию и ханжество, поразившие немецкое общество, и взрастить на их месте моральную чистоту, благородство и прочие рыцарские качества. В то же время подобные идеи не носили политической направленности.

Став постарше, Гейзенберг с болью осознал, что гитлеровский национал-социализм жестоко исковеркал его собственные юношеские идеалы. Но все же он смог убедить себя, что победа Германии в только что начавшейся войне обернется однозначной выгодой для Европы. Вернер был рад прити к мысли, что гитлеровский режим — явление временное и в конечном итоге его сменит гораздо более толерантное и в целом более достойное правительство.

Тем временем многие коллеги Гейзенберга, имевшие еврейские корни, уже бежали из страны в страхе за свои жизни и за жизни членов своих семей. Сам он предпочел эмиграцию «внутреннюю» (конформизм и крайнюю сдержанность по отношению ко всему, что связано с политикой) реальному выезду за пределы страны, хотя для этого были вполне благоприятные основания: Вернер имел немало предложений от зарубежных университетов. Такую позицию помог ему занять Макс Планк — «прадед» квантовой физики, занимавший тогда пост президента Общества кайзера Вильгельма по развитию науки. Он смог убедить Гейзенберга, что выезд из страны — пустая бравада и ничего более и гораздо больше пользы Вернер принесет, поддержав грядущее поколение отечественных физиков — ведь потребность в ученых будет ощущаться в стране еще долгое время после ухода фашистов.

Занять такую позицию фактически означало поставить себя в непростое положение. Взять под свою опеку физиков, а также физику как науку, при этом никоим образом не оскорбив нацистскую идеологию, — чтобы решить подобную задачу, двигаться необходимо было по строго заранее обозначенной линии и выверенными до миллиметра шагами. При этом предстоящий путь таил в себе немалую угрозу для того, кто его выбрал, к тому же изобиловал множеством позорных компромиссов, на которые предстояло пойти.

Гейзенберг прекрасно понимал всю возможную опасность такого пути. Еще два года назад он получил публичное порицание за свои связи с теми, кого фашистские блюстители идеалов называли представителями «еврейского направления» в физике. В качестве критерия для отбора в эту группу они использовали отказ от слепого поклонения перед научными традициями, а также тот факт, что среди его родоначальников и активных деятелей преобладали ученые с еврейскими корнями. Идеальным примером «еврейского» физика был Эйнштейн, а его теории относительности[16] являли собой квинтэссенцию идей «еврейской» физики.

В то время Гейзенберг как раз ожидал известий о своем назначении на профессорскую должность в Мюнхенском университете. Это место пустовало уже несколько лет после ухода Арнольда Зоммерфельда — бывшего научного руководителя Вернера. Казалось, должность была почти у Гейзенберга в кармане, но тут в эсэсовской газете Das Schwarze Korps («Черный корпус») от 15 июля 1937 года вышла статья физика Йоханнеса Штарка, ярого сторонника нацистов. «Мы прекрасно видим, насколько уверенно чувствуют себя на своих местах „белые евреи“, — писал он, — на примере хотя бы профессора из Лейпцигского университета Вернера Гейзенберга, работающего в области теоретической физики. Он… заявил, что эйнштейновская теория относительности „несомненно, хороший базис для дальнейшей работы в данной области“…». Далее по тексту Штарк обвинял Гейзенберга в оппозиционных взглядах, называя его «любителем евреев» и «еврейской пешкой».

Этой негодующей статьи оказалось достаточно для того, чтобы должность в Мюнхене стала для Вернера недосягаемой. Теперь перед ним стоял мрачный выбор. Молчание в ответ на обвинения фактически значило то же самое, что и открытое признание своей связи с «еврейским направлением». Этим Гейзенберг ставил под прямую угрозу себя и свою беременную супругу Элизабет, с которой прожил вместе еще совсем мало. Выход в этом случае был один — бежать из страны и забыть об идее поддержки немецкой науки, поскольку фашистские цепные псы все равно рано или поздно с позором прогнали бы Гейзенберга за пределы обожаемой им родины. При выборе другой линии поведения ему предстояло защищать то, что он подразумевал под понятием «честь», а для этого требовалось доказать свой патриотизм, а значит, и лояльность к нацистскому режиму. В письме к Зоммерфельду Гейзенберг написал: «Теперь, если и здесь [в Лейпцигском университете] мне не предоставят возможности восстановить свою поруганную честь, ничего не останется, кроме как подать прошение об отставке».

Тут же, в июле, Вернер написал напрямую самому Генриху Гиммлеру. В письме он просил одобрить или осудить агрессивное поведение Штарка. В случае, если Гиммлер поддерживал обвинения против ученого, он покидал свою должность. Осуждение штарковской критики позволило бы Гейзенбергу считать, что его честь восстановлена и в будущем он не подвергнется подобным нападкам.