— Хреново. Болит?

— Нет. — Он шевелит пальцами перед собой, изучая их по отдельности. — Чувствительность ослаблена, зимой переохлаждаться нельзя, но жить буду.

— Так ты сейчас не у дел?

— Ага.

— Они что, не могли подыскать тебе какую-нибудь непыльную работенку?

Ол улыбается:

— Валить деревья — это кайф. Ну, хотели меня посадить на тягач — стволы оттаскивать, кору обдирать, складировать и прочее, но такая работа не по мне.

— В таком случае… — Филдинг поднимает обе руки. — Не вижу препятствий…

Он умолкает, а Ол снова поворачивается и смотрит вверх по течению.

Под ними нескончаемо течет вода.

— Слушай, — говорит Филдинг, — навести хотя бы Берил и Дорис. Сущая ерунда, братишка, это же в Глазго, а не где-нибудь. — Если честно, мысль о встрече с двоюродными бабками повергает Филдинга в ужас. Но об этом лучше помалкивать. — Они будут тебе рады, — говорит он Олбану, и вполне вероятно, что это правда. — Чего тянуть, прямо сегодня и махнем.

Молчание. Потом Ол говорит:

— Возможно. Не знаю.

Господи, думает Филдинг, откуда такая подавленность, угнетенность? Ладно, это лучше, чем ничего, говорит он себе.

Через некоторое время Ол уточняет:

— Говоришь, в Гарбадейл съедется чуть ли не вся родня?

— А куда они денутся? Бабушка имеет право — то есть совет директоров имеет право, но это по сути одно и то же — использовать голос каждого из отсутствующих. Действенная мера.

— Так-так. — Ол глубоко вздыхает. — А из Штатов кто-нибудь будет?

— О, целая туча.

Плечи Ола трясутся — то ли его разбирает смех, то ли что-то еще.

— Мы оба недоговариваем, Филдинг. Нам ли не знать, что…

На этот раз умолкает Ол. Прочистив горло, Филдинг сообщает:

— Как я понимаю, Софи точно собирается приехать. Кузина Софи. Она приняла приглашение на юбилей и обещала присутствовать на собрании. Думаю, мы ее увидим. — Пауза. — Хотя, конечно…

До Филдинга вдруг доходит, что это лишнее — он, того и гляди, провалит дело; надо держать язык за зубами.

Олбан, сцепив пальцы, вытягивает лежащие на перилах руки вперед и опускает голову на этот треугольник, словно изучает стремительно бегущую под ним реку.

Или молится.

Потом поднимает голову и оборачивается с улыбкой на лице:

— Ты созрел для обеда?

— Давно, — говорит Филдинг.

И они поворачивают назад, к центру.

— Боже мой! Ты цел?

Ему пришлось долго собираться с силами, чтобы прохрипеть:

— Не совсем.

Он еще плотнее сжался в комок, хотя понимал, что от этого легче не станет.

Такой дикой боли он еще не знал. Она возникала в паху, а потом зловещими черными змеями расползалась во все стороны, впиваясь в каждую клетку тела, от макушки до пят. Боль зашкаливала, унося его в другие пределы, где царили неодолимая тошнота и ледяная безнадежность. Но облегчения-то при этом не было. За все пятнадцать лет своей жизни Олбан не испытывал ничего похожего. И надеялся, что повторения не будет.

— Господи, ужас какой.

Девушка сорвала с головы черную шапочку для верховой езды и бросила на мощенную кирпичом дорожку. Опустившись рядом с ним на колени, она в нерешительности помедлила, а потом опустила руку ему на плечо и осторожно сжала пальцы. У него вырывались не то хрипы, не то бульканье. Она огляделась, но в обнесенном стеной огороде никого не было. У нее мелькнула мысль, что надо бежать к дому и звать на помощь. А вдруг с ним что-нибудь случится? Вначале она заподозрила, что он придуривается: рухнул как подкошенный и свернулся клубком. Теперь до нее стало доходить, насколько нестерпимы его мучения.

Завитушка фыркнула и, пятясь к ним крупом вперед, снова дернула задней ногой. Господи, только бы она его не лягнула еще раз. Да и сама хозяйка могла запросто получить копытом. Девушка поцокала языком, выпрямилась, подзывая крупную каурую лошадь, и от греха подальше отвела ее к морковным грядкам, где зеленела сочная ботва. А сама вернулась к парню, который лежал на кирпичной дорожке и корчился от боли. Прикусив губу, она легко погладила его по голове. У него были вьющиеся русые волосы.

— Это шпат, — выговорила она, не найдя ничего лучше.

Он издал нечленораздельный звук, который при желании можно было истолковать как переспрос: «Что?»

— Когда лошадь резко, судорожно вскидывает заднюю ногу, — объяснила она, — это называется шпат.

Жалобно закряхтев, он попытался вытянуться, но только охнул и снова свернулся клубком.

— Ну спасибо. — Казалось, ему не под силу разжать зубы. — Буду знать. — Он перевел дыхание. — Я-то думал, это называется… удар копытом.

— Вообще-то, очень похоже. Мне жутко неприятно, что так вышло. Наверное, боль нестерпимая, да?

Он едва заметно кивнул:

— Типа того.

— Завитушка впервые такое выкинула.

— Кто-кто?

— Завитушка. Впервые такое выкинула. Раньше никогда не лягалась.

— Надо же. — Слова получались отрывистыми, словно рублеными.

— Честное слово. Но в принципе, к лошадям нельзя подходить сзади, особенно к чужим.

— Угу. Но в принципе… — подхватил он, — с лошадьми… — еще один судорожный вдох, как стон, — в огород тоже нельзя. Особенно в чужой.

— Это верно. Извини.

— Ты, случайно, не глухая?

— А? Нет, что ты. Я просто плеер слушала.

— Можно узнать… — он сдавленно глотнул воздуха, — …что именно?

— Да так, «Вот это музыка»[4]и еще там.

— Оно и видно.

Она снова прикусила губу. Вся ее вина заключалась в том, что к концу верховой прогулки, после осмотра поместья и береговой линии, ей приспичило свернуть в этот обнесенный стеной запущенный огород. Вернувшись из Испании, она не могла дождаться, когда можно будет вывести из стойла Завитушку и вскочить в седло. Она еще раз погладила мальчишку по голове. Волосы были очень мягкими. У нее почти не оставалось сомнений, кто он такой.

— Схожу за подмогой. Принести чего-нибудь?

— Не знаю. Лед захвати.

Он повернул голову, и только теперь она смогла как следует его разглядеть. Конечно, лицо искажено страданием, но, как можно заключить, в нормальной кондиции он наверняка недурен собой. Прекрасные карие глаза, цветом как масть Завитушки. Выглядит лет на шестнадцать — на год-полтора старше ее самой. Чем-то напоминает Ника Роудса из Duran Duran. По собственному убеждению, она уж год как переросла Duran Duran, но симпатия к Нику осталась.