Правда, подготовка к спектаклю проходила не так гладко и вызвала эмоции совсем иного рода. Начать с того, что мы отправились в дорогу с небольшим набором декораций и реквизита, поскольку академия предупредила об отсутствии у них подходящей сцены. Исходя из этого Ирвинг объявил, что мы будем ставить пьесу как это делалось во времена Шекспира: вместо классических декораций — стойки с пояснениями. «Венеция: публичное место», «Бельмонт: дом Порции», «Дом Шейлока у моста» и так далее. Костюмы тоже были самыми непритязательными. Но и при этом мы столкнулись с проблемой, само существование которой все еще сердитый Генри, как водится, попытался свалить на меня. Заключалась она в том, что освещение в предоставленном нам в качестве театрального помещения зале курсантской столовой было явно недостаточным для того, чтобы зритель смог в третьей сцене пятого акта отличить свинцовый сундук от серебряного.

— Итак, — возмущенно вещал Генри с импровизированной сцены, заставив замолчать собравшуюся труппу, — ухажерам Порции придется делать выбор между одним сундуком из золота и двумя из серебра! Где в этом смысл, мистер Стокер?

— Смысл, мистер Ирвинг, — возразил я с почтительного расстояния, — содержится в тексте. Даже ребенок сможет понять смысл этой сцены, если только играть ее как написано.

Это, как я и ожидал, разозлило его, ибо Генри терпеть не может, когда ему указывают на присущую ему склонность играть Барда не как написано в пьесе, а как ему угодно в данный момент.[28]Наша маленькая размолвка закончилась, когда Г. И. решительно сошел со сцены, выкликивая своего костюмера и свою собаку, при этом собираясь строго отчитать меня.

Но в конце концов все прошло хорошо. Лучше, чем хорошо. В финале пьесы была та чудесная пауза — лучший миг, если спектакль удался, после которой, как будто повинуясь единому порыву, все курсанты встали со своих мест и с оглушительными криками восторга подбросили вверх свои фуражки. На миг помещение почернело, как будто заполненное летучими мышами. О, какое это было ликование!

За этим подбрасыванием фуражек крылся смысл, дошедший до нас не сразу, а лишь после разъяснения, сделанного втихомолку мелким чиновником из штата самого министра.

В соответствии с Военным уставом Соединенных Штатов Америки, которым в повседневной жизни руководствуется Военная академия, случай, когда курсант подбрасывает свою фуражку, если, конечно, он делает это не во исполнение приказа командира, расценивается как самоуправство, подлежащее наказанию вплоть до исключения. Однако сегодня вечером этим славным парням сошел с рук такой способ выражения своих чувств, причем, как ни странно, никто из вышестоящих офицеров, включая самого военного министра, не обратил внимания на столь явное нарушение дисциплины.

Великолепно! Это было замечательно, и присутствующие были готовы пустить слезу от умиления, когда Ирвинг вышел на авансцену и произнес подобающую такому случаю речь, последнюю строчку которой я хорошо запомнил и привожу здесь:

— Честно признаюсь в том, — сказал он своим размеренным, завораживающим тоном, — что этот миг наполняет меня патриотической гордостью. Полагаю, в Лондоне сейчас должны звучать победные колокола, поскольку, похоже, британцы в первый раз покорили Уэст-Пойнт.

Буря аплодисментов и громовое «ура!». Воистину великолепно.

Все были в восторге. Что касается меня — а я присутствовал в театре каждый раз, когда Генри Ирвинг и Эллен Терри играли в «Венецианском купце», — я никогда и не мечтал, что спектакль может пройти так хорошо, как сегодня. Воистину гениально.

Конечно, на мою долю выпало вернуть труппу с небес на землю. Неблагодарная задача, из тех, к каким я давно привык, поэтому поставил в известность мистера Макаллистера из железнодорожной компании «Нью-Йорк, Онтарио и Западные линии», что труппа со всем ее багажом разместится в поезде к полуночи. Судя по моим часам, мы опоздали на одну минуту.

Сейчас стрелка ползет к трем, и что же? Мне хочется пройтись, но чудится, будто этот холод несет смертельную заразу, и я опасаюсь снова выйти на улицу. И вот результат: сижу усталый, однако сна нет и в помине. Читая эту страницу, я вспомнил о моей любви к Губернатору, о его гении, а моя окровавленная, перевязанная рука свидетельствует… о чем именно?

Не слишком ли поздно приниматься за письмо к Кейну? Кстати: во многом ли я могу признаться Кейну? А самому себе? Увы, по крайней мере, вот в чем.

Прожито сорок с лишним лет, и что же, мне нечем похвастаться, кроме достижений другого человека? Если Генри — Король, то я всего лишь его Принц-Тень, увенчанный короной, которая становится все теснее. Не более чем тень. Это правда. Не будь его, кто бы меня отбрасывал?

Сон. Где же сон? Я призываю его с помощью виски. Сейчас гораздо лучше видеть сны, чем предаваться размышлениям.

21 марта 1888 года

Дорогой Кейн!

Я вновь принимаюсь за это письмо, начатое два дня тому назад, и даю слово теперь, когда мы вернулись из Уэст-Пойнта с огромным успехом, непременно его закончить. В настоящее время Генри вызвал на сцену технический персонал. Он просит, нет, настаивает, чтобы они улучшили освещение для «Фауста», и у меня появилась возможность урвать несколько минут, спрятавшись за кулисами, почти полностью укрывшись среди канатов и складок занавеса, чтобы дописать наконец это бескровное письмо к другу.[29]

К счастью, «Звезда» сегодня «не светит», поскольку завтра мы переходим от «Купца» к «Фаусту», которым закрываем сезон перед отъездом домой. Губернатор нынче милостив, ибо в мире Генри Ирвинга обретение его прощения зависит от двух факторов: прошествия Времени и прохождения Испытаний.

Прошло десять дней с тех пор, как я подвел его. Время вполне достаточное, как мне кажется, а сегодня я прошел самое последнее и, надеюсь, окончательное Испытание. Подробнее об этом позже, но прежде…