Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
С первыми лучами солнца, Кэйа ждёт его на ступеньках ордена. Смотрит спокойно, наигранно беспечно кривит губы, оборачивается, солнечно улыбаясь стоящим в дверях Джинн и Альбедо, а потом следует за ним, и тут же слетает с его лица любое добродушие. И Аль-Хайтам довольно улыбается, хватая чужое запястье, стоит ему уйти за ворота города. И хочется Альбериху из захвата вырваться, да только тот непреклонен, удерживает, чуть ускоряя шаг. Он хочет добраться до пустыни как можно скорее. И кажется, собственное безумие снова беспощадно бьёт в голову, возбуждая желание крови, желая обрывать жизни вновь, задушить их своим проклятием. И Кэйа дрожит, пытаясь хоть на пару секунд вразумить учёного, и тот сдаётся, отпуская руку чужую. Но взгляд довольный бросает, заставляя Кэйю поёжиться, от недоброго блеска жёлтых зрачков на зелёной радужке. Он бог, и глаза его должны говорить об этом. А потому, он ни разу не сомневается, когда наклоняется к нему, осторожный поцелуй на щеке чужой оставляя. Кэйа всё ещё инструмент, но это не значит что он не будет его любить, не значит что отпустит его, едва снова почувствует себя богом, он поставит его на место богини, облачит его в белое и запрёт в оазисе, что всё ещё не высох под действием проклятия. Он знает, но если ошибается, волей одной его восстановит, прогонит прочь пески, высвободит родник, что стоит под несколькими лучами солнца, пробивающимися через трещины в толстых каменных стенах.
В конце пути, на самой границе Ли Юэ с Сумеру, он чуть успокаивается, уводя того вглубь тропического леса. Жадно вдыхает, не решаясь остановиться у лесного дозора. Ушастый лесной страж слишком бдителен, будет задавать наводящие вопросы, а после почти в течении ночи, расскажет о том кому надо. Потому, они остановятся в деревне Вимара. Там никто не станет спрашивать о том кто они, а на ответ о том, что они следуют в Караван-Рибат, успокоятся. Кто знает, зачем путники идут в город на границе с пустыней. За товарами ли или наёмниками, для чёрных дел, никого это не будет волновать, особенно если говорить о том, что он учёный, а вдела учёных никто лезть без весомых причин и выгоды не станет.
Кэйа лишь оглядывается по сторонам, но вопросов принципиально не задаёт, лишь ласково благодаря старушку за предложенный ужин. На лице его расцветает та самая лучезарная улыбка, трогающая морщинистое лицо, заставляя ту ответить ему тем же. И он смотрит влюблённо на капитана, ласково улыбается, наблюдая за заинтересованным взором на пищу. В городе ветров не готовят такой еды, и она кажется ему забавной, непонятной… Кэйа смеётся, мягко улыбаясь обитателям дома и всячески избегает пересечения взглядов с ним. Это немного задевает, но… Это неважно, ведь спустя несколько дней пути, в его окружении кроме него никого не останется. И Аль-Хайтам прикрывает глаза, устраивая голову на чужом плече. Кэйа вздрагивает, но не отстраняет его, одаривая лишь равнодушным взглядом. Чёрная нить ведёт прямо в пустыню, но кроме них этого никто не увидит.
Но доев, и проследив за тем, что старушка оставила их на ночлег, погасив светильник, позволяет себе осторожно ткнуть кончиком пальца в щеку. То ли смягчившись, то ли из вредности, не имеет значения. Самое главное, что это для него, что Кэйа на секунду позволяет себе оттаять, мягко проводя по щеке, но после, отстраняется, переползая на расстеленное на полу спальное место. Отстёгивает меховую накидку, расшнуровывает корсет, снимает сапоги, а после укладывается на пол с постеленной простынёй, тут же закрывая глаза. Кэйа — рыцарь, выучен засыпать в любых условиях, и через пару минут до его ушей доносится мирное сопение, заставляющее божество улыбнуться.
Он позволяет себе минутную слабость, сползает с постели, и наклонившись к спящему Кэйе, осторожно целует того в лоб, проводит пальцами по щекам, да отстраняется, возвращаясь в постель. Не стоит никому видеть то, что станет причиной их гибели. Ах, если бы эта очаровательная старушка знала, что его милый спутник погубит их всех, ни за что бы не стала предлагать им ночлега, но теперь это совершенно не имеет значения, ведь дальше путь лишь в пустыню. Можно потратить четыре дня пешим ходом до Караван-Рибата, а после, ещё три дня до Хадж-Нисута через деревню, или же столько же через Пардис-Дъях, а после сквозь суровые песчаные бури, минуя пустынников и излишне любопытных людей. Он уверен, именно там лежит его сердце, именно там он его оставил, прежде чем наложить на себя руки в прошлом. Более того, тот путь выйдет на пару дней короче, что для захлёбывающегося от желания отомстить становится весьма убедительным аргументом. Сон приходит внезапно и он спокоен. Настолько, что он лишь довольно улыбается, чувствуя себя безумно счастливым.
* * *
Минуя пески, учёный стискивает запястье чужое, чтобы ни за что на свете в родной стихии его не потерять. И Кэйа так органично в них смотрится, что хочется прижаться носом к загривку, окольцевать соблазнительную талию и закружить среди песка, на костях чужих танцуя. Но он сдерживается, ведя его вслед за нитью, прямо к руинам своего престола. И расплываясь в довольной улыбке, удерживает руки чужие, притягивает к себе, а после к себе прижимается, едва виднеются на горизонте руины трона его.
Кэйа мрачнеет, глядя вдаль, на секунды замирает, заглядывая в чужие глаза цветные, вздрагивает, но не отстраняется. Он здесь один. И никуда более бежать ему, заплутает в песках и погибнет, если захочет сбежать, а жить хочется, до боли под рёбрами трепыхания сердца, что терзают сомнения, ведь… Где-то там в городе ветров его ждут. Ждут рыцари, и один гениальный алхимик, о котором сердце отчаянно бьётся, противится участи игрушки в руках жестокого бога.
Но он уже здесь, уже почти привёл обезумевшее божество к своему сердцу, и… Прекрасно понимает, что то его не отпустит, что мёртвая хватка усилится, а если он вырваться попытается, то удерживать уже будет жгучий песок, а не лозы. Гневить богов — страшно, особенно всеми позабытых и более никому ничего не обязанных. А потому он пытается быть спокойным, заходя в око
