Напротив юноши, у только что захлопнувшейся двери, сидела девушка, попадающая немедленно в объектив нашего внимания, и чьё появление мгновенно меняет ход повествования, ибо теперь всё становится серьёзным. Прощай на время, милый читатель. Не хочу мешать течению событий.

Настенька сразу почувствовала буквально всем своим существом остановленный на ней взгляд. Едва-едва приподняв веки так, чтобы не было заметно никому, она глянула перед собой и сквозь бахрому длинных ресничек увидела высокого красивого парня. С некоторых пор она начала и теперь успела привыкнуть подвергать мгновенному анализу первые впечатления о незнакомом человеке и стараться угадать о нём максимум возможного. И сейчас анализатор заработал по привычке.

Одет как-то странно: тёмно-серый костюм, белая рубашка, чёрный галстук, как только что с официального приёма. Такой галстук любой нормальный давно бы скинул в такую жару. Чего шею парить в нём? И всё в парне кажется дико провинциальным, даже взгляд. Смотрит так, словно в вагоне никого кроме них двоих больше нет, открыто изучая тело, но не нагло, как делали бы арбатские лавеласы, а с явным любопытством и чуть ли не с испугом. А может с восторгом? – чёрт его знает. Тут сразу не поймешь.

Худой, стройненький. Если спортсмен, – продолжал анализатор, – то, скорее всего, волейболист или пловец. Нет, для пловца плечи, пожалуй, узковаты.

Не интеллигент. Правда, смотря что под этим иметь в виду. В наше время иной рабочий может оказаться значительно интеллигентнее другого министра. Во всяком случае, видно, что этот парень технарь, а не гуманитарий, и если инженер, что возможно, то не физик и не электроник. У тех глаза больше концентрируются и вроде напряжённее, как и у хирургов.

Лицо загорелое – может, с юга. Правда, в летнее время везде можно получить достаточную порцию солнца.

Руки тоже загорели. О, обручальное кольцо – женат. Кольцо тонкое и никакого лоска ни в одежде ни в чём другом – стало быть, не богат, не фарцовщик, не пройдоха, не спекулянт и так далее.

Что же он делает в Москве? Это загадка.

Между тем, глаза парня тоже путешествовали по телу девушки, но более открыто, и любой со стороны мог заметить, как взгляд их опускался вниз и, наткнувшись на максимально обнажённые колени, смутился внезапно от увиденного, в замешательстве виновато подскочил вверх и вдруг совершенно откровенно остановился на почти вполовину обнажённой груди.

Да, это Настеньке было вполне понятно. Он полагает, что она ничего не видит. Ну что ж, с ним, пожалуй, можно попробовать поиграть.

"Да-да, поиграть", – с грустью подумала Настенька.

Прошу прощения у читателя, но мне опять приходится вмешиваться. Следует, кажется, пояснить то, чего не сознаёт сама Настенька. Дело в том, что, как правильно догадался мой коллега-читатель, а я это чувствую, в поезде метро сидит та самая Настенька, с которой мы хотели встретиться, та самая юная особа, что каких-то три года назад была влюблена в жизнь и, беззаботно размахивая сумочкой, легко мчалась навстречу судьбе по подземному переходу одной из главных жизненных магистралей или точнее венозных артерий страны – улицы Горького. Но хоть та это Настенька, да уже и не та. Ведь вот в данный момент, глядя из-под опущенных ресниц на ничего не сделавшего ей плохого или хорошего человека, она рассуждала о нём, готовясь наложить тень своей жизни на его неизвестную ей жизнь, не задумываясь о том, что всеми её мыслями в это время руководило одно сильное мощное чувство, опасное, когда допущено к единоличной власти, своей непреодолимостью – это чувство злобы, переходящее порой в ненависть.

Злоба, правящая в мире всеми дурными делами, является болью человечества, возникающей то в одной, то в другой части его организма, который борется с нею очень часто совершенно впустую, если забывает или не знает вовсе простой истины, что лечить следует не болезнь – злобу, а причины, её вызывающие – эгоизм, корысть, зависть. Бороться со следствием невозможно. Перед ним мы в состоянии лишь поставить заслон, который всё равно будет преодолён, поэтому само сражение можно и нужно вести с причинами. Не будет причин, не появится и следствие. Последние три года Настеньки после памятного происшествия в ресторане "София" были жизнью цветка розы, только что раскрывшего свой бутон и выпустившего первые чудесные лепестки, но оказавшегося вдруг под колёсами трактора, ломающего бездушными колёсами кусты, сминающего безжалостно девственную красоту роз, однако позволяющего им потом медленно подниматься уже измятыми, измученными, обозленными, с едва теплящейся в лепестках жизнью и слабой надеждой расцвести вновь, привлекая к себе внимание своими лучшими красками.

Сидя в вагоне метро, Настенька не вспоминала свою жизнь и то главное, что сломало её, как трактор. Времени в тот момент для воспоминаний было мало. Мне же хочется помочь читающему эту жизнь суметь не то чтобы не осуждать девушку за её дальнейшие поступки, которые ей, разумеется, не следовало совершать, но попытаться понять её, посочувствовать и подумать ещё и ещё раз о причинах и следствиях. Поэтому мне придётся самому рассказать, что же случилось с нею всего год назад. Впрочем, начало всему лежало гораздо раньше.

ТРАГЕДИЯ ЛОМКИ

Врачи, особенно наркологи, и те, кто хоть краешком жизни касался вопроса наркомании, не говоря уже о тех, кто впрямую пристрастился к чуме нашего века – наркомании, прочитав название данной главы, поторопятся сделать для себя вывод о том, что наша героиня стала наркоманкой, стало быть всё ясно и главу можно пропустить, не читая. Но такое заключение было бы явно поспешным и полностью неверным.

Наша Настенька никогда не пользовалась наркотиками и не питала ни малейшего желания знакомиться с ними. Но русский язык чрезвычайно богат на омонимичные значения многих слов, так что слово "ломка" в данном тексте подразумевает не ломку после приёма наркотика, а совсем другое, хотя должен сказать, что адски, мученически, смертельно болезненная наркотическая ломка (научно это, кажется, называется трудным словом абстинеция) которая возникает в результате прекращения приёма наркотического средства, к которому организм настолько привык, что без дополнительной дозы яда отравленное уже существо впадает в безудержное расстройство, корчится и дёргается от боли, будучи готовым разломаться хоть на тысячи кусков и кусочков и даже умереть, лишь бы не ощущать ни секунды этой смертельно-страшной боли, и потому существо кричит и стонет только об одном – яду, ещё яду. Так вот эта физически невыносимая боль ничуть не страшнее фактически той духовной ломки, которая началась у миллионов людей в эти несчастные годы.

Если прежде