Предсмертное заявление Грэма заняло двадцать три минуты. Думаю, начальник тюрьмы не прерывал его из страха перед шишками, которые собрались в комнате свидетелей. Я боялась, он до полуночи проговорит, и тогда кончится день, назначенный для казни. Последние его слова были: «Идите вперед, черные братья! А меня сегодня убьют». Когда он умирал, один глаз у него закрылся, а другой смотрел в упор на преподобного Джексона.

Пока ждали доктора, Джексон и Шарптон по очереди читали молитвы, а Бьянка Джаггер плакала. В 20:49 Грэма объявили мертвым, и я побежала в отдел новостей, чтобы наваять статью. Рабочий день у меня начался в семь утра, а домой я вернулась после полуночи. Я совершенно обессилела, вымоталась полностью. Не из-за долгих часов ожидания, не из-за жары или противоречивых чувств по поводу казни, потому что никаких чувств не осталось, лишь душевное и физическое напряжение. Целый день происходили какие-то события, – следовало постоянно быть начеку. То оказалась самая трудная казнь из всех, что я посещала.

Вскоре меня пригласили в телешоу «Сегодня» с Кэти Курик – довольно важное событие.

Перед интервью мои друзья целую неделю морочили мне голову, так и сяк перевирая второе имя казненного, – то назовут его «Шака Санфуф», то «Шельма Шакур», то еще как-нибудь. И, конечно, когда Курик спросила меня о похоронах, я, отвечая, что родные решили похоронить его под африканским именем, вместо «Шака Санкофа» ляпнула «Шака Шакур».

Впрочем, произошло кое-что и похуже. Во-первых, когда я прослушала запись, оказалось, что говорю я как полная деревенщина – вроде Кларисы Старлинг из «Молчания ягнят». Основательно об этом поразмыслив, я решила: если хочу, чтобы меня принимали всерьез, нужно избавляться от техасского акцента.

Потом позвонила моя подруга и сказала:

– Поздравляю! Титул «Стерва номер один» у тебя, считай, в кармане. Когда Кэти Курик спросила, трудно ли было смотреть, как умирает Грэм, ты ей так живенько: «Да не особенно!»

Я же не то хотела сказать, я имела в виду, что я журналистка и такова моя работа!

И еще я была очень молода, голос у меня звучал совсем по-детски, ну прямо маленькая девочка из Техаса.

После этого выступления ко мне приходило много писем – как от сторонников смертной казни, считавших, что я делаю нужное дело, так и от противников, называвших меня чудовищем. А некоторые пытались со мной заигрывать: «Нам с друзьями мисс Лайонс показалась такой миленькой…» – это отчасти льстило, но было противно.

Неделю спустя состоялась казнь Джесси Сан Мигеля, застрелившего Микаэля Фелана, управляющего рестораном в Ирвинге, и, возможно, еще трех человек. Когда Сан Мигеля вели на исполнение приговора, у ворот тюрьмы митинговало не больше десятка противников смертной казни.

Лежа на кушетке с раскинутыми руками, словно на распятии, он произнес: «Смешно: я – крест…»

В день казни я приезжала к тюрьме около пяти вечера и сразу шла к Ларри, где собирались все репортеры. В офисе стояли большой диван, стол и два кресла – на одном из них обычно восседал Майк Грачук из Ассошиэйтед пресс, делавший репортажи о казнях с 1984 года. Я сидела на диване и слушала Ларри, который председательствовал, задрав ноги на стол.

Было много черного юмора, мы шутили – порой рискованно, но не цинично. Ларри часто выигрывал, когда мы пытались предсказать время смерти. Мы придумывали смешные заголовки и подбирали подходящие к случаю песни. У меня сохранился список песен, составленный Ларри перед казнью осужденного, у которого была одна нога. Там есть названия вроде «Я поддержу тебя» или «Не упади».

Когда мы входили в комнату свидетелей, Грачук считал своим долгом меня смешить – знал, что я больше всего боюсь не вовремя засмеяться. Может, такое поведение не слишком уместно, но, видимо, действовал какой-то подсознательный защитный механизм.

Были у нас и шутки для узкого круга. Ларри и Грачук называли техасскую тюремную систему самым большим гулагом свободного мира. Публикуя свои интервью, Грачук непременно вставлял что-нибудь вроде «сказал осужденный, когда мы сидели в крошечной комнатушке для свиданий» – чтобы поддеть Ларри.

Справедливость или жестокость смертной казни мы вообще не обсуждали, сильных переживаний не испытывали; все знали, в чем наша задача: присутствовать при исполнении, смотреть, как душа осужденного расстается с телом. Однажды, незадолго до моего там появления, они сильно подставились: у Грачука был день рождения, и Ларри притащил торт. Репортер из британской «Дейли мейл» представил все так, будто происходящее их не интересовало, – так сильно, мол, они увлеклись празднованием, – абсолютная чушь. После того случая Ларри стал внимательнее смотреть, что за люди вокруг.

Хорошо, что до казни мы могли посидеть в офисе Ларри, ведь потом сразу начиналась работа. Семьи жертв обычно соглашались на пресс-конференцию, где телевизионщики бесили нас двумя стандартными глупыми вопросами: «Испытываете ли вы облегчение?» и «Есть ли у вас чувство, что правосудие свершилось?» Газетные журналисты только переглядывались и закатывали глаза. Дурацкие же вопросы, ведь ответы примерно одинаковые: «Нет, облегчения не испытываю, потому что близкого человека уже не вернуть. В истории можно ставить точку… Хорошо, что это свершилось, но ничего уже не изменишь». На второй вопрос отвечают только «да» или «нет»…

Грачук всегда спрашивал о том же, но спрашивал гениально: «Вы довольны, что пришли?» Здесь тоже можно ответить кратко, однако почти никто не говорил «нет», и мало кто ограничивался простым «да».

Вернувшись в офис Ларри, мы сверяли записи последнего слова казненного, потому что официальная версия Департамента всегда грешила неточностями – не просто пропущенные слова, а порой целые предложения, – и усаживались писать. Смотрел ли осужденный на близких убитого, извинялся ли? Или игнорировал их и говорил просто для себя? Что сказали родственники убитого? Что сказал прокурор? Какова была последняя трапеза смертника?