– Но какова, по-вашему, цель искусства – удовольствие или польза? – спросил Вольтер. – Я видел вашу статую «Музыка». Надо ли понимать ее как аллегорию искусства? Если это так, то я бы представил ее в образе прекрасной, знатной, роскошно одетой женщины, с презрением попирающей толпу и в то же время зависящей от нее и жаждущей ее признания.

– Какая может быть польза от этого искусства будуаров, порожденного извращенными вкусами пресыщенных аристократов? – вмешался в разговор Руссо. – Ваши сахарные пастухи и пастушки, которых вы изображаете по рисункам Буше – придворного живописца короля, – это всего лишь прекрасная форма, лишенная содержания. Они восхищают мастерством исполнения, но в них нет правды. Буше – наибольший лицемер, которого я когда-либо знал. Этот человек имеет все, кроме правды. У него нет ни одной фигуры, про которую нельзя было бы сказать: ты хочешь быть правдивой, но ты не такова. Манерность в изящном искусстве – то же самое, что лицемерие в нравах. Но это не значит, что им не достает одной искренности. Искренним может быть и глупец, убежденный в своем заблуждении и обучившийся мастерству. Что может быть страшнее, если он к тому же талантлив и способен заражать других своим заблуждением? Наши сады украшены статуями, а галереи полны картин. Как вы думаете, что изображают выставленные на всеобщее обозрение эти лучшие произведения искусства? Защитников отечества или, может быть, еще более великих людей – тех, кто обогатил его своими добродетелями? О нет! Это образцы всех заблуждений сердца и ума, старательно извлеченные из древней мифологии и слишком рано предложенные вниманию наших детей, без сомнения, чтобы перед глазами у них были собраны образцы дурных поступков еще прежде, чем они выучатся читать. Скажите нам, прославленный Аруэт, – обернулся он к Вольтеру, – сколько мужественных и сильных красот принесли вы в жертву нашей ложной утонченности и сколько значительных истин – духу галантности, пригодной лишь для ничтожных предметов! Если это считается искусством, то такое искусство не имеет права на существование!

– Но кто может взять на себя смелость судить о том, что есть искусство, – спросил Вольтер. – Нет, только полная свобода художника позволяет приблизиться к истине. Я не разделяю ваших взглядов, но я готов умереть за то, чтобы вы имели возможность высказать их.

Руссо вспыхнул:

– Чем больше распространяются науки и искусства, тем больше нищает духом человечества. Следствие налицо – наши души развращались по мере того, как совершенствовались науки и искусства. Посмотрите на Грецию, когда-то населенную героями, – пока нарождающаяся письменность еще не внесла порчи в сердца обитателей этой страны. Но вскоре за нею последовали успехи искусств, разложение нравов, и Греция отныне стала только менять своих повелителей. Рим, некогда бывший храмом добродетели, после Овидия и множества авторов, одни имена которых уже пугают стыдливость, становится ареной преступлений, бесчестьем народов и в конце концов впадает в порабощение к варварам. Могу ли я забыть, что в самой Греции возникло государство, столь же известное счастливым невежеством своих граждан, как и мудростью своих законов, республика, населенная скорее полубогами, чем людьми, – настолько превосходили они добродетелями все человечество! О Спарта! В то время как пороки проникали вместе с искусствами в Афины, ты изгоняла из своих стен искусства и художников, науки и ученых! Из Афин вышли эти изумительные произведения, служившие образцами для подражания во все развращенные эпохи. Спарта являла не столь блестящую картину. Там, говорили другие народы, люди рождаются добродетельными, и, кажется, сам воздух этой страны внушает добродетель. От ее жителей до нас дошли лишь предания о героических поступках. Но разве такие памятники менее ценны, чем мраморные статуи, оставленные нам в наследие Афинами? Древние греки считали, что поэты и художники не нужны государству, они сами мало знают и неспособны ничему научить. Их бесполезность не подлежит никакому сомнению. Мало того, они прямо вредны. Под обманчивой красотой они действуют на страсти. Красивые слова, выражая ложную суть, вводят в заблуждение, и воздействие их тем губительнее, чем талантливее художник. Государство заболевает, когда в нем появляются науки и искусства. Аристотель предлагал уничтожить все написанное, кроме Гомера. Существует предание, что науки изобрел один из богов – Прометей, враг человеческого покоя, прикованный за это к скале на Кавказе. Сколько подводных камней, сколько ложных путей в научных исследованиях! Природа хотела оберечь нас от наук, подобно тому, как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от нас тайны являются злом, от которого она нас охраняет, и трудность изучения составляет одно из немалых ее благодеяний. Добродетель – вот высшая наука! Неужели нужно столько труда и усилий, чтобы познать ее, разве ее правила не начертаны во всех сердцах, и разве для того, чтобы изучить ее законы, не достаточно углубиться в себя и, заставив умолкнуть страсти, прислушаться к голосу своей совести? Всемогущий Боже! Ты, в чьих руках наши души! Избавь нас от наук и пагубных искусств и возврати нам неведение, невинность и бедность – единственные блага, которые могут сделать нас счастливыми и которые в твоих глазах всего драгоценнее! Фальконе упрямо склонил голову:

– Искусство способно в равной мере и облагораживать, и возбуждать дурные страсти. Назначение искусства – воспитание и просвещение. Главная задача художника – найти великие идеи, увековечить великие и прекрасные деяния. В конечном счете ничего не остается от веков, кроме произведений искусства. Кто бы вспомнил самых великих мира сего, если бы их не обессмертил гений художника?

Вольтер с проницательной насмешливостью взглянул на Фальконе.

– Значит ли это, что в изображении Франции, обнимающей бюст короля, вы хотели выразить великую идею просвещенного абсолютизма? – спросил он.

Фальконе смутился и покраснел от досады.

– О нет, – ответил он почти грубо, – я сделал очень плохую модель, изображающую Францию, которая обнимает бюст короля, под диктовку господина Шарля Куапеля. Я был здесь лишь исполнителем чужих идей. Эта работа была вынуждена бедностью. Поэтому она может быть разбита в каком-то углу, по крайней мере я умолял, чтобы ее разбили, и предлагал вернуть королю деньги, которые я получил в счет оплаты.

Вольтер понимающе улыбнулся.

– Разрешите представить вам Дени Дидро, – сказал он, обращаясь к Фальконе и указывая на молодого светловолосого мужчину, который стоял рядом с Руссо. – Это открытие нашего барона Гольбаха. Пока это скромный учитель, который переводит с английского историю Греции и сочинения моралистов. Его первый литературный опыт оказался на редкость удачным – его книга «Философские мысли» недавно была осуждена на сожжение. – Он усмехнулся: – Трудно было бы придумать лучшую рекламу, чем та, которую ему сделали отцы-иезуиты. Он сразу стал известным, несмотря на то, что издание было анонимным. Теперь вместе с бароном Гольбахом они затеяли грандиозное издание – «Энциклопедию, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел». Поверьте, это предприятие обречено на успех – французы любят словари. У Дидро есть опыт – недавно он закончил перевод с английского и издание Медицинского словаря. Они с Гольбахом заключили союз: Дени предоставляет ему ум, талант и опыт, а барон – свое поместье, где есть все условия для работы, а самое главное – финансовую поддержку. Я уверен, что вы напишете для этой энциклопедии прекрасную статью о скульптуре.