— Вставай, котеночек, пора приниматься за дело. Скажи-ка мне, сколько мы с тобой пролоботрясничали? А? Молчишь, да? А хочешь, я за тебя отвечу? Почти два года. Представляешь — два года!

— Ну, допустим, я год… работала, — Леночка возмущенно хлопнула ресничками, но тут же густо залилась краской.

— Вот так-то, — пробормотал Аганин. — И мне тоже стыдно, поверь. Но ведь должны же люди исправлять свои ошибки, не правда ли? Смотри, что я нашел у библиотеки. Раньше хоть макулатуру сдавали, а теперь в мусорку тащат. — Он выложил перед Леночкой кипу книг. — Для начала ты посидишь и почитаешь. Буквы-то хоть помнишь?

— Конан Дойл! — громко прочла Леночка вместо ответа. Глазки ее блеснули. Она радостно стала перебирать дышащие на ладан картонные переплеты. — Ух ты! А это зачем? — удивилась Леночка. — Математика. Зачем?

— Учиться будем! Здесь и английский, и природоведение, и литература для четвертого класса… Вернусь, сразу займемся счетом. Согласна? Хотя, кто у тебя и спрашивать станет? Моя дочь не будет невеждой!

В тот день Аганин вернулся поздно, математикой им позаниматься не удалось, но как радостно сияли его глаза!

— Ленусик, я сообщу тебе потрясающую новость! У нас есть своя квартира. Кроме того, я нашел работу. Ты позанимаешься остаток года с репетитором, а на следующий пойдешь в школу. И все, не спрашивай у меня ничего, я все равно жутко хочу спать!

Он не стал рассказывать о подробностях пережитого дня, притворился, будто моментально уснул, но, лежа в ворохе подобранных на свалках одеял, еще и еще раз прокручивал перед собой картины воспоминаний… За днем сегодняшним потянулись воспоминания о тех событиях, которые в одно мгновение перевернули всю его жизнь.

Помнится, в тот вечер густые сумерки затянули город плотными клубами снега. Он падал тяжело и вязко. Было тепло, и, не успевая долететь до земли, снег таял и ложился под ноги уже слякотной кашицей.

Александр Николаевич шел домой, преисполненный одновременно и радостью, и тревогой. Давно так учащенно не билось его сердце. Был канун Нового года. «О Господи! Скоро Новый год!» — вспомнил он и подумал, что нужно будет поискать Леночке подарок.

А тогда он тащил под мышкой огромного розового слона, большой букет красных роз и торт, пытаясь попеременно устроить все это в руках таким образом, чтобы розы не кололись, торт не выскальзывал из ленты, а уши слона не шлепали по бедрам и не волочились по земле.

Он то зажимал ленточку в зубах, то, вытянув по-жирафьи шею, держал подбородком трескучий целлофан, то запихивал слона в огромный пакет, который расползался по швам и грозил вот-вот лопнуть окончательно. Конечно же, он не выглядел бы так комично, если просто остановился у ближайшей скамейки, положив на нее и торт, и цветы, и игрушку, а потом, уложив все как надо, чинно пошел дальше, как и подобает молодому офицеру.

Но нет, не мог он позволить себе останавливаться. Ну разве можно задерживаться на лишние пять-десять минут, возясь с покупками и наводя марафет, когда знаешь, что тебя ждут? Полгода ждут и еще три незапланированных недели.

«Мила волнуется», — думал Александр Николаевич. Хоть он и писал письма, но ответов почему-то не получал. Думал, почта виновата. Попросил как-то Химова сообщить о случившемся на судне — друзья ведь. Но и от Химова никакой информации. Как в воду канул. С Химовым он вообще-то никогда особо близок не был. Раза два приятель бывал у него проездом в Рязань, где жила его мать. Да еще по долгу службы…

А на сердце его было радостно и тревожно. Каждый раз, возвращаясь домой из рейса, он волновался, как перед первым свиданием. То ли от того, что столь долгие месяцы разлуки отдаляли их друг от друга и он видел, что жена его робко и стыдливо, как невеста перед первой ночью, никак не может решиться войти в спальню. То ли от того, что, наслушавшись от ребят всякого трепа, сомневался, а получится ли у него это нынче, как раньше, не выйдет ли конфуза, не оплошает ли. То ли еще по какой причине — неважно, но факт, что он здорово переживал.

Александр Николаевич приближался к своему дому, и, чем ближе он был от него, тем страшнее ему становилось. От чего бы это? В душе саднило от предчувствия беды, чего-то непоправимо страшного. Мелькнула мысль: не случилось ли чего дома: может, пожар или потоп? Или дочь заболела? А Милка… Милка в прошлый его отпуск на сердце жаловалась, побаливает, мол, цепляет. Валидол глотала, ночью во двор выходила и подолгу стояла у Подъезда.

И правда, вид у нее был болезненный, лицо бледное, глаза усталые, раздражалась по пустякам, часто плакала. Смотрела на него, будто что-то сказать хотела, но молчала.

В кроватке сладко посапывала Натуля — доченька. Тогда он сильно сокрушался, что не смог встретить жену из роддома, — без него родила. И в больнице без него почти месяц пролежала. Одна-одинешенька… Он понимал, сколько ей пришлось вытерпеть, сколько переплакать, но что он мог поделать? Военный моряк — человек подневольный, не вернешь ведь судно от берегов. Так и плавал маючись — все мысли с Милкой, а тело в капсуле судна, в маленькой каютке, такой маленькой, что проснешься иногда и кажется — в конуре собачьей.

В прошлый раз он смотрел на свою худенькую Милку с нервно подрагивающими пальцами и изломанными, как будто от горя, губами и думал: все, последний выход в море, а там хоть небо пополам — вернется, и будут они втроем — он, Милка, Натуля — семья!

— Мил, я решил бросить службу. Ты как?

— Зачем? — выдохнула она, перекатив во рту таблетку валидола и взглянув на него как-то странно — то ли удивленно, то ли испуганно. — А на что мы жить будем?

— Ха! — рассмеялся он тогда. — На материке работы мало?

— И будешь в год приносить столько же, сколько сейчас за месяц получаешь? А отпуск в двадцать дней станешь в огороде проводить. Я тебе штаны латать буду, себе юбки перешивать, да? Так, что ли? Ну, ответь? — она почему-то завелась с пол-оборота.

— А как другие? — помнится, очень удивился Аганин. Безусловно, он понимал, что столько заработать на материке ему вряд ли удастся, но семья… Любовь… Счастье… Все это как-то не состыкуется с его полугодовыми отлучками, с Милкиными слезами, с дочерью без отца.

— Ну что семья? Какая любовь? Как ты себе представляешь счастье? — Милка вдруг положила голову на ладони и разрыдалась. — Какой кошмар… — прошептала она. — Нет уж, дослуживай. Может, все когда-нибудь образуется…

«Это последний выход в море», — созрело у него окончательное решение. Аганин даже по начальству доложил, что собирается списаться. И тогда-то уже не хотел идти в плавание, но не мог иначе. А в рейсе — авария.

Всего неделю под водой, потом — в госпиталь. Об утечке радиации он узнал после, в те минуты не думал ни о чем. Костлявые пальцы смерти сомкнулись на горле шести ребят, еще четверо остались калеками с обезображенными лицами и исковерканными телами.

Ему, как считали врачи, повезло. Но лучше бы не повезло, лучше бы он сгорел и никогда не узнал самого страшного двойного предательства жены и друга.