— Мы принимаем условия контракта и готовы приступить к выполнению. Когда и где?

— Это будет на побережье, вблизи от дороги. Чтобы усилить символический смысл деяния, вы должны стрелять прямо в сердце. Все остальное пусть будет неповрежденным. Если вы не пробьете сердце или пуля попадет в другую часть тела, мы не заплатим. Договорились?

— Договорились! Все пули направятся в сердце!

— Вам нужно высадиться на побережье и провести там ночь. Она приедет утром. Вот куски дерева, чтобы разжечь костер. Да пребудет с вами точность! Теперь надо вытащить из воды обязательный для всех телевизор. Проклятый хнычет, чтобы его пожалели. Но кто поверит ему?

МАТЬ МОЯ, ЖИЗНЬ МОЯ, ДУША МОЯ, СВЯТАЯ МОЯ, ВЕРЬ МНЕ, ПРОШУ ТЕБЯ, КЛЯНУСЬ ТЕБЕ НАШЕЙ СВЯЩЕННОЙ РОДИНОЙ: Я НИКОГДА НЕ ИСПРАЖНЮСЬ В ТВОЮ ВАГИНУ И НЕ ЗАСТАВЛЮ ТЕБЯ ПОЕДАТЬ МОЮ ТЕНЬ. Я НИКОГДА НЕ ВОТКНУ БУЛАВОК В ТВОЮ ПУХЛУЮ ПЛОТЬ И НЕ УКРАДУ МОНЕТ, СПРЯТАННЫХ У ТЕБЯ В ЗАДУ - Я НИКОГДА НЕ ОТРАВЛЮ ЗАРОДЫША В ТВОЕМ ЖИВОТЕ И НЕ ОБРЕЖУ ЧЕРНЫМ НОЖОМ РЕКИ ТВОИХ ГРУДЕЙ. Я НИКОГДА НЕ ПЕРЕЛОМАЮ ТЕБЕ КОСТЕЙ, НЕ ВЫРВУ НИ ХРУСТАЛИКОВ, НИ ЯЗЫКА. НИКОГДА, НИКОГДА Я НЕ ОБРАЩУ ТВОЕ ТЕЛО В КРОВАВОЕ МЕСИВО, КЛЯНУСЬ, ПОЙМИ МЕНЯ, РАЗ И НАВСЕГДА. МАМА, «ПРОСТРАНСТВО» — ЭТО МЕСТО, ГДЕ НАХОЖУСЬ «Я»! МАМА, «ВРЕМЯ» — ТО, ЧТО ПРИХОДИТ НА СМЕНУ «МНЕ»! МАМА, «СОЗНАНИЕ!» — ТО, ЧЕМ ЯВЛЯЮСЬ «Я»! Я ОТКАЗЫВАЮСЬ УМИРАТЬ, ПОГРУЖЕННЫЙ В ТВОЮ МАТЕРИЮ!

Рыбак уходит прочь. Свет от экрана бросает на его лицо мертвенные отблески. Мы усаживаемся на песке, ежась от холода, рядом с чахлым костром. Кажется, мы заснули. Заря, которая не приходит, окрашивает горы красным. Мы замечаем вход в пещеру, убранный бумажными цветами, приношениями, свечами и тысячами костылей. Возле нас сгрудились сотни паломников, словно большой свинцовой круг, и стонут. Здесь старые оборванцы, накрашенные проститутки, слепые, прокаженные, персонажи, насквозь пропитанные алкоголем. У всех широкополые шляпы, как у нас, все опираются на какие-то костыли. Бодрый старик открывает глаза, встает, хлопает себя ладонями по ляжкам, кукарекает по-петушиному. Народ просыпается и начинает яростно чесаться. Звук от трения ногтей по заскорузлым телам, умноженный эхом из гор, заставляет крабов телесного цвета бежать к морю, которое разъедает их, превращая в зловонную массу. Словно опьяненное стадо, мужчины и женщины направляются, толкаясь локтями, в сторону грота, без конца испуская жалобные вопли. Они повторяют одно и то же слово: «Святая, святая, святая.» Может быть, эти охваченные религиозным пылом люди способны видеть нас такими, каковы мы на самом деле. Попробуем заговорить с ними.

— Привет, друзья! Кто вы?

— Как и вы, страстные обожатели нашей покровительницы — Матери Генерала и всех нас! Чего вы ждете? Присоединяйтесь к нашему стаду!

— Но мы не овцы.

— Вы паломники! Но слишком небрежные, даже костылей не взяли.

— Но мы не хромые.

— Никто здесь не хромой! Просто все исполнены почтения: святой матери Генерала нравятся костыли и еще больше — когда они сложены у входа в грот. Когда она благословляет нас, мы с радостью делаем вид, что произошло чудо, перестаем хромать и, танцуя, отдаем ей костыли для коллекции. Таков обычай! Вы, маловеры, не почитаете святую! Как можно представать перед ней с пустыми руками и здоровыми ногами?

— Мы не паломники!

— Смеетесь? Эти шляпы, кажется, непохожи на пожарные каски!

— Хватит! Мы убийцы!

— Убийцы? И кого же вы собираетесь убить?

— Мать Генерала!

— Браво, братья, для этого мы все здесь и собрались: убить святую мать Генерала! Дева жаждет, чтобы ее убили! Сегодня смерть придет к ней. Наутро она воскреснет. Как и вы, каждый из нас имеет при себе пистолет. Наше оружие было торжественно освящено. Надеемся, что и ваше тоже. Эй, шлюха, дай костыль! И вы, шулер и горбун, по костылю! Паломники делятся друг с другом всем, так что берите! Не презирайте нас, мы бедные, но гордые. Костыль каждому! Деве нравится, когда к ней приходят не на прямых ногах. Если хотите, чтобы ваши, идущие от самого сердца, пули вонзились в тело Матери, хромайте и пойте вместе с нами. Святая, святая, святая!

На нас нацеливается множество стволов, пальцы подрагивают на спусковых крючках. Мы принимаемся ковылять и запеваем. Вскоре паломники бросаются на колени. Языки наши набухают кровью, сердце гулко стучит и, против нашей воли, костыли выпадают у нас из рук. Появляется плотная молочно-белая девушка с длинными светлыми волосами. От нее исходит запах, как от цветов табака, но еще более одуряющий. Она полностью обнажена. Голубизна ее глаз настолько пронзительна, что у нас перехватывает дыхание. Кудрявые волоски на ее лобке — стая желтоватых жуков — сверкают над перламутровыми нижними губками, покрытыми каплями росы, где, словно в крошечных зеркалах, отражаются наши очарованные лица. Это Дева. Она держит на руках, прижимая к сердцу, деревянную статую размером с младенца, изображающую Генерала. Груди святой ярко сверкают. Паломники сгрудились вокруг этого источника света, похожие на ночных бабочек, когда те, ослепленные, стукаются о стекло фонаря. Старик забывает о нас. С жадностью оголодавшего человека он берет грудь и сосет, насыщаясь. Облизнувшись, он поднимается, отбрасывает костыли и пускается в пляс, в то время как слепой пытается на ощупь найти сосок, корчась от жажды. Старик кричит в экстазе: «Глядите! Я больше не хромаю! Святое молоко меня омолодило! Я теперь восемнадцатилетний! Чудо! Чудо!» На наш взгляд, он остался все тем же стариком. Уступая место невероятному существу, одетому пожарным, с картонными крыльями, на которых трепещут криво обрезанные шелковые ленты, слепой пляшет и кричит: «Благословенное молоко! Ко мне вернулось зрение! Я вижу!» Мы хватаем его за руки, заставляем обернуться к нам.

— Скажи, какого цвета твоя шляпа?

— Черного!

— А твоя кожа?

— Черного!

— А море?

— Тоже черного! Небо черное, Анды черные, дорога черная! Чего вы спрашиваете? Ослепли?

Он вырывается из наших рук и, подпрыгивая, бежит мимо очереди из паломников, изгибающейся так, что она образует лабиринт. Все сдерживают нетерпение. Всякий раз, когда кто-то сосет грудь, он вскрикивает: «Чудо!» Проститутки с простуженно-трубным голосом утверждают, что у них влагалище стало еще глубже и предлагают каждому сунуть туда палец, чтобы убедиться. Прокаженные, все так же полусгнившие, уверяют, будто возродились к нормальной жизни, толпы алкоголиков считают, что молоко очистило их отравленную кровь. Дева поворачивается с медлительностью, умноженной людским безумием, и смотрит в нашу сторону. Кажется, что от сияния ее голубых глаз раскалываются стекла в наших очках. От ее голоса по ступням пробегают мурашки.

— Идите ко мне, дети мои. Верьте мне. Молоко мое сладко, словно мед.

— Твое молоко — одна лишь видимость! Эти паломники глотали собственную слюну!

— Как уродлив тот, в ком нет веры! Я страдаю за вас. Мне больно. Вы полагаете, будто лишились памяти. На самом деле ее нет, потому что вы никогда не жили. Несчастные тела без имени, сбросьте маски убийц, пожертвуйте гордостью, покажите, кто вы такие: пустая оболочка, ничего больше. Придите ко мне, припадите губами к моей груди. Мое молоко вольется в вас горячим потоком, и вы наконец станете кем-то! Станете детьми моей скорби.