Больше он ничего не сказал, но в словах его Генри послышалась явная угроза. Отец не намерен больше терпеть его образ жизни. И если Генри хочет получать содержание, он должен забыть, что Англия — его родина.

Это все, что он пока знает про Новую Зеландию. Что с временами года здесь все происходит наоборот (август — зимний месяц!), что здесь грязный порт, в котором живет татуист, что до города добираться недолго — на поезде через тоннель, что сам городишко построен по кальке с английских городов, с плакучими ивами вдоль петляющего ручья (его называют рекой, но на самом деле это узенькая струйка воды), новехонькими деревянными домами вперемешку с традиционными — из камня и кирпича, что здесь растет много дубов и что здесь на удивление добродетельное общество с непременным вечерним чаем, танцевальными вечерами и церковной службой. Цветочки, с маниакальным оскалом распустившиеся в городских и частных садах, названы в честь английских графств.

А сейчас морская звезда отпечатка руки на оконном стекле и прием в его честь. Он должен вести себя благовоспитанно. Надо завести знакомство с важными, нужными людьми, мистер Коллинз пригласил директора музея, который в свою очередь познакомит его с местными коллекционерами и таксидермистами. Если повезет, директор захочет купить кое-что из его образчиков, что он привез с собой, а может быть, будет приобретать и те, что он добудет, путешествуя по стране, по этой труднопроходимой земле, которую он должен увидеть своими глазами и убедиться, что она все-таки существует.

Прибывают гости, слуга объявляет их имена, и он отходит от окна. Кажется, все жаждут познакомиться с ним, услышать новости с родины; особенно поражают дамы, довольно вульгарные, но им так хочется узнать, не отстают ли их наряды от лондонской моды. У него не хватает смелости сказать им правду, и, добившись от него комплиментов, дамы одна за другой, сияя, отходят.

Он дает себе слово мужественно стерпеть все, и после того как вторая порция бренди благополучно ложится на стенки желудка, он чувствует себя развязнее. А когда к нему подходит мистер Коллинз с юной дамой под руку, он даже испытывает удовольствие.

— Позвольте познакомить вас с моей дочерью Дорой, — говорит хозяин.

— Мисс Коллинз. Очень приятно.

Генри секунду держит ее руку в своей. На ней длинные перчатки, почти до локтя, прохладная ткань. Она не похожа на остальных женщин. Не говорит глупостей и банальностей, не хихикает, и взгляд ее, кажется, проникает до самого сердца и заливает краской его лицо, будто ей сразу стало известно про его последнюю татуировку. Темно-серые глаза и светлые локоны, похоже, не завиты, а наоборот, слегка даже расправлены.

— И как вам понравился наш городок, мистер Саммерс? Боюсь, после Лондона вам здесь покажется скучно.

— А вы бывали в Лондоне? — спрашивает он.

Она смотрит на отца, и тот отвечает вместо нее:

— В прошлом году я свозил Дору в Англию, тогда и познакомился с вашим отцом. Путешествие туда и обратно длилось не меньше, чем все наше пребывание здесь. Мы от него сильно устали. Лондон Доре очень понравился, но, признаюсь, в моем возрасте Новая Зеландия нравится мне все больше.

Ему еще не больше сорока пяти, прикидывает Генри.

— Не сомневаюсь, — обращается он к мисс Коллинз, — что вы идеально вписались в тамошнее общество.

— Не надо мне льстить, мистер Саммерс. У меня нет никаких иллюзий, я знаю, что меня, как и должно, принимали за обыкновенную девушку из колоний.

Она искоса смотрит на отца, который сейчас отвернулся, чтобы перекинуться парой слов с каким-то вывернувшимся у его локтя человеком. Дора хитренько улыбается, словно ей удается ловко совершить какой-то проступок, наклоняется к нему и понижает голос.

— Простите, — почти шепчет она, — у вас вот здесь что-то прилипло.

И прикасается к своей губке, одновременно опуская глаза, будто ей неловко смотреть на его лицо в тот момент, когда он снимает с губы крошку еды.

— Спасибо, — говорит он. — Люди обычно столь деликатны, что я мог бы ходить с этим часами.

Она краснеет. Он мысленно казнит себя за то, что неловко выразился: она может подумать, что он считает ее неделикатной, тогда как он, напротив, хотел сказать ей комплимент. Да-да, вдруг осеняет его, из всех женщин здесь только ей хотелось бы искренне сказать комплимент. Он открыл было рот, чтобы оправдаться, но она останавливает его, делая пальчиками так, будто брызгает на него водой. Святой водой.

Мистер Коллинз уводит ее, и к нему подводят Герца, директора музея; после официальных представлений они углубляются в долгий разговор о путешествиях и искусстве коллекционера. Пару раз он поднимает взгляд и видит, что Дора смотрит на него, но оба раза быстро раскрывает веер и заслоняет лицо, делая вид, будто обмахивается. В этой тесной зале становится невыносимо жарко.

Вопреки сомнениям, прием оказался исключительно плодотворным. Герц обещал организовать путешествие по Южному острову с проводником по имени Шлау, немцем, набивающим для музея чучела местных животных и птиц, которых уже собралась приличная коллекция. Генри заранее волнуется, предвкушая приключения, возможность узнать подробности жизни птиц, которых он никогда не видел. Он ощущает в некотором роде жажду крови, и рот его наполняется слюной.

Про Дору он уже и не помнит, как вдруг, спускаясь в свою комнату, сталкивается с ней на лестнице. Она поднимается навстречу и испуганно прижимается к стене — куда девалась та уверенная в себе юная дама, с которой он недавно познакомился.

«Доброй ночи», — тихо говорит он, проходя мимо, но она только кивает, не отрывая от него взгляда.

Наутро он находит от мистера Коллинза письмо. Все семейство срочно вызвали в загородное имение. Он должен чувствовать себя как дома и не стесняться, если захочет их посетить. Надо только сообщить, и за ним пришлют коляску. Он старается вспомнить, не натворил ли он чего, не выпил ли лишнего на приеме, не брякнул ли чего неподходящего. Нет, кажется, ничего такого не было. Возможно, и в самом деле там у них возникли какие-то неотложные проблемы. И он может не церемониться и изучать страну, как ему захочется.

Я проснулась от страха. Сны мои сопровождались каким-то назойливым звуком, мучительной нотой, доносящейся со стороны ближайшего огороженного пастбища, он снова и снова дергал меня, этот звук, он часто звучал у меня в ушах, с тех пор как я много лет назад поняла, что он значит. Лежа сейчас в кровати, я пыталась еще раз расслышать его, но он пропал, словно растворился в тумане. Нет, это не призрак прошлого явился мне, в этом, как всегда, виновато мое богатое воображение.

Занавески на окнах все еще оставались не задернуты, ночь была ясная. Снаружи слышалось, как кто-то ерзал, шаркал, стонал. Да таких звуков много в деревне по ночам, сказала я себе. Дом ведь, словно живое существо, шевелится, дышит. В нем всегда что-то скрипит, жалуется. Вот и тогда тоже… но ведь тогда я была не одна. Всегда кто-нибудь был рядом, можно было всегда узнать, что это за звуки, если они принимали враждебный оттенок. Я встала с кровати и подошла к окну. Лунная ночь была тиха. Лучи ночного светила освещали заброшенные грядки, детский домик на дереве. Вдалеке сквозь деревья мерцала река. Было такое чувство, будто за домом кто-то наблюдает, как бы поджидая, что кто-нибудь в нем, хотя бы я, например, пошевелится. Я услышала звук: словно какой-то человек ступил на посыпанную гравием дорожку, ступил и остановился. Я прижалась лицом к стеклу, всматриваясь влево, но чтобы что-то увидеть, мне пришлось бы высунуться из окна.