Утром, когда он пробудился, чувство тупого онемения не уменьшилось ни на сколько.

Некому было сварить чай; он сам разгрёб золу в очаге посреди комнаты: под серым холодным пеплом было несколько тёмно-красных тлеющих угольков – он водрузил над ними груду щепок, долго дул с остервенением, пока не потянулись вверх дрожащие язычки огня. Тогда Гэла добавил веток потолще, и в очаге затрещало, зашумело пламя, по комнате пошёл аромат чая и цампы.

Наевшись, Гэла стал пить чай, потом дождался, пока огонь в очаге понемногу угас и остались только несколько насквозь красных угольков, и только тогда укрыл эти угольки толстым слоем золы. Гэла выпрямился и вышел наружу. Дверь он прикрыл, накинув петлю из железной проволоки на палку, просунутую в дыру, где должен быть замок, – вроде как запер дверь, – и пошёл из села.

Проходя мимо изгороди дома Эньбо, он видел, что над крышей поднимается бледный сизый дым, что на дворе никого нет, что яблони покрыты сверкающими жемчужинами росы.

Гэла шёл дальше вперёд, кое-где во дворах женщины уже доили коров. Ничего этого Гэла не видел; издали заметив людей, он опускал голову, чтобы избежать их взглядов. Но он слышал, как из-под их рук сильно, шумно бьют в вёдра струи свежего молока. Он чувствовал сладкий медовый и слегка отдающий сырой вонью аромат парного молока. Гэла прошёл сквозь дурманящий молочный запах и пошёл дальше.

Гэла прошёл мимо ещё одного двора: здесь на участке при доме посадили репу, цветов на участке не было, но было несколько ранних пчёл, с жужжанием летавших взад и вперёд. Гэле вспомнились пчелиные дома, такие чистые и аккуратные, и он слегка улыбнулся.

Потом он дошёл до окружённого старыми кипарисовыми деревьями родника; там людей не было, только сверкающая прозрачная вода дрожала и сверкала в густой тени деревьев; Гэла почувствовал, как холодок обволакивает его, и ускорил шаг. Миновав источник, он вышел из густой тени старых кипарисов. Это значит, он вышел уже из Счастливой деревни.

Широкая дорога разворачивалась перед ним в ярком солнечном свете и уходила дальше, вглубь горной долины.

Совершенно не готовый к этому, Гэла ушёл из Счастливой деревни и отправился в далёкий путь. В этот день никто из людей ему не встретился. Поэтому, когда около полудня на дереве, мимо которого он шёл, не переставая тараторила какая-то птица, он решил, что она уговаривает его вернуться в Счастливую деревню, и впервые за день заговорил:

– Нет, я не вернусь, моей мамы там нет, мне надо найти мою маму.

Сказав это, он наконец ясно понял, что и правда не видел матери со вчерашнего вечера. И горячая слеза покатилась по его щеке.

На следующей развилке ему встретилась бродячая собака, и Гэла сказал собаке:

– Счастливая деревня – это не родина моей мамы, поэтому это и не мой дом; моя мама вернулась туда, откуда она родом, я иду её искать, найду и её, и свою настоящую родину.

Бродячая собака стрельнула глазом в сторону Гэлы и быстрым лёгким бегом направилась в сторону Счастливой деревни. Гэла вздохнул и пошёл дальше, в другую сторону, прочь от Счастливой деревни.

5

В доме Эньбо выздоровел Заяц, бабушка снова выводила его на двор, сидела с ним на пятачке тени под яблонями; после того, как Гэла и его мать разом пропали из Счастливой деревни, уже прошло много дней.

Счастливая деревня такая маленькая, но никто, ни один человек не обратил внимания, что двое бездельников исчезли, не шатаются больше по деревне тут и там. Кто-то, может быть, и заметил, но притворился, что не замечает. Может быть, ещё больше людей заметили, но не издали ни звука. Пропали – ну и пропали. Эти двое со своими недостатками были для Счастливой деревни как два зеркала, все в этих зеркалах видели свои собственные недостатки.

Когда Заяц выздоровел, у Эньбо, да и вообще в доме Эньбо, настроение было подавленное; он, собственно ведь, в прошлом ушёл из дома, и если бы не обстоятельства, то и теперь так бы и оставался в монастыре, посвятив душу Будде. Теперь монастырь развалили, и золочёную статую Будды тоже разломали.

В тот день, когда ломали Будду, уже вернувшихся в мир монахов в последний раз снова позвали в монастырь, поставили вместе с теми упрямцами из монахов, которые ещё там оставались, на площади перед монастырём. Стену большого зала повалили, золотая статуя Пришедшего будды – Жулая – вся была в пыли и грязи, пошёл дождь, всё сильнее и сильнее, и падающая сверху дождевая вода стекала вниз, оставляя дорожки, смывая пыль и грязь; круглое, как луна, лицо Прародителя Будды всё вдоль и поперёк было покрыто бороздками.

Огромная сеть верёвок была опутана вокруг шеи Прародителя Будды, длинные верёвки тянулись на площадь в руки к вернувшимся в мир, но ещё не ушедшим в мир монахам; были люди, махавшие красными флажками, дудевшие в железные свистки, которые они держали во рту. В этот раз монахи не были усердными. Грязное изваяние Будды по-прежнему сидело на ещё более грязном Лотосовом троне. Ламу в красном вытащили из толпы монахов, он был в наручниках, его сторожили народные ополченцы. У солдат, стоявших перед джипами с винтовками на плечах, было строгое, торжественное выражение на лицах.

Снова заметались флажки, засвистели свистки, монахи испустили тоскливый вопль, верёвки вокруг шеи статуи Будды натянулись, монахи снова надрывно закричали, напрягаясь изо всех сил, статуя несколько раз качнулась и с грохотом опрокинулась. Столбом поднялась пыль, словно клубы дыма от загашенного костра, но очень скоро её прибил мелкий моросящий дождь. Статуя раскололась, развалилась, стали видны внутри глина и перемешанная с глиной трава.

Монахи сидели на земле под дождём, начал кто-то один, и сразу же все, подхватив, отчаянно зарыдали в полный голос. Говорят, тот лама в наручниках очень рассердился, оттого рассердился, что эти люди пришли в такое отчаяние. Но это всего лишь слова, которые передают один другому. Потому что никто больше никогда не видел этого ламу.

Всякий раз, когда Эньбо вспоминал события того дня, в душе появлялось странное ощущение, особенно когда он вспоминал, как толпа монахов сидела на земле под дождём и рыдала, словно женщины; на сердце становилось очень неприятно. Изваяние повалили – ну и повалили: горы не обрушились и земля не треснула. Монах, которым был Эньбо, потихоньку умирал день за днём, рождённый для мирского, трудолюбивый, усердный Эньбо рос в нём день ото дня.

Однако случился тот вечер, и неприятное чувство неловкости в