В нашей семье восемь человек, из них трое мужчин: больной отец и два брата.

Когда отец получил землю, то пришлось продать корову и купить на руднике полуслепого выбракованного коня, чтобы остались ещё деньжата на телегу и упряжь.

Коня звали Сокол. Он был умным трудягой, чувствовал и понимал хозяина. Бывало, только отец сядет на телегу, чуть тронет вожжи – Сокол с места, и всю дорогу бежит мелкой рысцой, пока не почувствует лёгкого движения вожжей: остановка!

Как ни старались колхозники, а с каждым годом жили всё хуже и хуже: земля обрабатывалась плохо, удобрений не было, о тракторах и прочей технике тогда и понятия никакого не имели, да ещё и председатели сменялись как стеклышки в калейдоскопе. Обычно присланный из района председатель отбывал свою повинность до осени, после чего забирал свой заработок и уезжал. Колхозникам оставалось по 100—150 граммов зерна на трудодень. Поэтому когда по нашему кварталу разнеслась весть, что к нам едет коммунист-двадцатипятитысячник, только и разговору было о нём: какой он, сумеет ли наладить хозяйство, уживётся ли с людьми?

Кряжистый, среднего роста, с впечатляющей лысиной на темени и рыжеватыми будённовскими усами, малограмотный, как большинство тогдашних рабочих, но энергичный, он сразу объявил, что сам из криворожских шахтёров, в сельской жизни смыслит мало, но надеется, что всё у нас получится. Если, конечно, хотим жить по-новому.

Нас, детвору, председатель занимал, пожалуй, лишь как новое в селе лицо. Предоставленные сами себе, мы проводили лето в основном на берегу реки. Бывало, залезали в колхозный сад или в чей-нибудь огород, а то как же без этого?

Но однажды с утра пораньше по дворам прошёл колхозный кладовщик Порфирьич:

– Мальцы, всем собраться на колхозном дворе! Председатель с вами говорить станет…

Когда кто-нибудь робко заикался, зачем это, мол, мы понадобились начальству, Порфирьич загадочно посмеивался:

– А то не знаете? Кто вчерась в малинник лазил? А у Салтычихи на огороде никто моркву не дёргал, а?

Притихшие, как испуганные воробышки, мы собрались на колхозном дворе. Порфирьич для чего-то прямо на траве расстелил домотканые скатерти, велел девчонкам помочь ему расставить чашки и миски. В них налили мёда, нарезали хлеба. Что такое? Ждём наказания за шалости, а тут – мёд!

Наконец, из конторы вышел председатель:

– Значит так, робяты, – сказал он, переступая с ноги на ногу и смешно поддёргивая носом то один ус, то другой. – С сегодняшнего дня вы будете ходить в детсад. А то, понимаешь, остаётесь без надзора и всякого воспитания. Одни шалости у вас на уме.

Держа речь, председатель говорил медленно, с расстановкой, и при этом без конца подтягивал брючный пояс. Это было смешно, и некоторые девчонки, сдерживая смех, громко фыркали.

– Ну-ну, фыркушки! – сказал председатель. – Давай налетай на мёд! А завтра приходите опять. Привезём для вас арбузы…

На другой день детворы собралось ещё больше, чем было. Степан Назарович, так звали председателя, разделил нас на группы: самых маленьких – под надзор нянек, старшеньких – им в помощники, чтобы играли с малышами. Ну а кто постарше, пошёл в полеводческую бригаду. Степан Назарович наказал им:

– Будете носить жнецам воду, собирать колоски. За это три раза в день вас будут кормить горячим крупом…

Так он называл суп из кукурузной крупы.

Работа в поле – разве диковинка для сельской ребятни? Матери частенько брали нас, девчонок, с собой – очищать кукурузные початки, обмолачивать шляпки подсолнухов. Так что, узнав обинициативе председателя, отец тут же нашёл для меня работу. Он был сторожем на току и видел, что двум тамошним поварихам никак не обойтись без помощницы. Вот и привёл меня к ним.

Вставать приходилось рано. Полусонная, в утренней дымке, я брела на работу. Что делала? Чистила картошку, драила песком котлы, мыла посуду, в общем, была у поварих во всём подсобницей.

Потом меня определили в няньки сразу троих грудничков. Мои ясли располагались на поле под телегой, занавешенной рядном. Зной, дышать нечем, малютки кричат, а я плачу вместе с ними: ни подгузников, ни пелёнок нет. Мамаши приходили к ним только во время завтрака, на обед и в полдник, а к ужину их отпускали домой.

И всё равно, когда я вспоминаю своё детство, мне кажется, что в мире было так много солнца, а дни – бесконечно длинные, знойные и светлые. Я лежу в высокой траве, гляжу, как по сиреневой шапочке цветка чертополоха старательно ползает лохматый шмель и басовито гудит. Я его не боюсь. А вот на пчёл гляжу с опаской. Их так много набивается в синие колокольчики, что растения под тяжестью пчёл склоняются чуть ли не до земли. Мелькают мотыльки, птицы, яростно стрекочут кузнечики… Я переворачиваюсь на спину. Надо мной огромное бездонное небо, а в нем трепыхаются черные точечки – это жаворонки. Они заливаются так радостно, так звонко! А где-то неподалёку косят сено, и я слышу косу: вжик-вжик!

Утро я видела в розовом цвете, вечер – в оранжевом, день – сплошное яркое многоцветье. Наверное, только в детстве весь мир бывает таким прекрасно ярким! Но в одно мгновенье он может стать и совершенно чёрным. Чернее, чем воронье перо. Таким стал день, когда умер наш отец.

Он умер как-то внезапно, таинственно. Вечером, собираясь на своё дежурство, он смеялся и шутил. Утром его нашли в луже крови, без сознания. Вечером отец умер. Что случилось ночью на току, так никто никогда и не узнал.

Отец был строгим. Помню, увидел среди моих игрушек чужую вещь и потребовал, чтобы я отнесла её соседской девчонке, и сказала: «Извини, Катя, это я у вас украла. Прости меня. Больше воровать не стану».

А бить он нас не бил. Считал, что сила пугает, но не воспитывает.

Без отца нам было плохо. И я часто вспоминала, как отец отдал меня с братом в сельский детдом. Нам было там хорошо: дома голодуха, а тут кормили четыре раза в день. Утром, как приходили, снимаем свою домотканую одежку, я одеваю ситцевое платьишко с «крылышками», а братец – сорочку и штанишки. Няни с нами играют, поют песни про серенького козлика. Но вообще-то, детских песен тогда придумывали мало, и мы пели то, что слышали от взрослых. А воспитательницы у нас были городские, их специально прислали «просвещать» деревенских ребятишек, и они, как услышат какую-нибудь частушку, так чуть в обморок не падают.

Однажды мама пришла домой и сказала:

– Слушай, отец, что люди говорят. Будто бы скоро приедут в детдом врачи, будут делать ребятишкам уколы. А как они от них уснут, их погрузят на машины и увезут в город.

– Да кому они там, в городе, нужны? – изумился отец. – Сама подумай!

– Воспитают из них послушных работников и отправят рыть какой-то канал, – упорствовала мама. – Весь народ так говорит!

– Это агитация враждебных элементов, – сказал отец. – Не слушай ты их!

Тогда мама спросила нас:

– Вам воспитатели говорили что-нибудь про уколы?