довольны. Собака не имела к ним отношения, они не обращали на нее внимания, и это было самым невыносимым. Местных собака еще не видела, но знала, что в конце концов они вылезут. Она чувствовала, что и местные бывают разные, у них какие-то свои расслоения, но думать об этом было не очень интересно. Был сериал, в котором выжившие пассажиры разбившегося лайнера попали на необитаемый остров: там из одной дыры в острове шел черный дым, а из другой белый дым, и это было увлекательно, но потом оказалось, что там еще куча всяких дымов и страшное количество сложных местных, и пассажиры все не просто так собрались в самолете, и, короче, к третьему сезону стало неинтересно, и даже НЕИНТЕРЕСНО. Вообще в мире слишком много всего, а если бы меньше — наверняка прорисовалась бы и динамика, и даже какой-то смысл. Собака знала, что если пахнет всем и сразу, — это скучное место. Теперь на Радуге пахло очень немногим, и она принюхивалась с любопытством, со страстным наслаждением.

Но эти Хозяева, которых она ощущала всей шкурой, были настолько ужасны, что хуже любой катастрофы, и о них она старалась не думать. Только иногда, когда на рассвете облака становились красными, — она, казалось, что-то про них понимала, и тогда выла, и дрожала, и в отчаянии поджимала хвост.

Но, к счастью, это чувство быстро проходило, и тогда можно было ненадолго заснуть, ткнувшись носом в порог. Спала она чутко — в любой момент мог вернуться Аронсон. Если он не сделает ужасной ошибки, то, конечно, появится. Ужасной ошибкой в воздухе тоже пахло, но собака этот вариант отметала. Как-никак она третий год знала своего Аронсона. 9.

На стене клуба «Интеграл» при Управлении (все клубы при управлениях традиционно назывались «Интеграл», и многие находили это забавным) кто-то написал перед уходом в шахты древнее четверостишие, от которого Волна оставила всего несколько слов — остальное стерлось, посеклось и как бы вдавилось в стену, так что проступало теперь словно из глубины веков: каждый… постель… окна… метель… идет… Вероятно, это было что-то любовное. Это было тревожно и таинственно. Мы в постели, а кто-то идет. Горбовский никаких таких стихов не знал.

Перси сидел напротив и смотрел печальными собачьими глазами.

— Ноги моей больше не будет на «Тариэле», — повторил он.

— Что же, Перси, — сказал Горбовский, — прекрасно вас понимаю. И даже не стану отговаривать. Мне давно уже казалось — капитан, вы знаете, должен быть в курсе настроений команды, — что мы вам здорово надоели. Мы вам уже на Владиславе надоели.

— Если бы только вы! — сказал Перси.

— Это тоже понятно, — кивнул Горбовский. — На Владиславе вообще все было глупо и молодо, но тогда все мы, если угодно, были стажеры.

— Это «Возвращение», — напомнил Перси.

— Я помню. Я в широком смысле.

Повисло грустное молчание.

— Помню, я всегда думал, как будет выглядеть наш последний рейс вместе, — признался Горбовский. — Ну, всегда же думаешь. Я никогда бы не представил даже, что это будет рейс на Радугу. Но всегда догадывался, что последний рейс надо бы туда, откуда не возвращаются. Или, иначе, туда, где хочется остаться. Вот вы придумали что-то такое. Но у меня сильное подозрение, что это все-таки зря. Вспомните, не было ни одного удачного опыта.

— Это тогда, — упрямо сказал Перси. — Теперь произошло нечто вроде жертвы, и можно предполагать, что она принята.

— Да ну на фиг. Что за глупости. Такое чувство, что вся планета провалилась в совершенно неприличную архаику. Жертвы, принятие…

— Это тоже может быть, но вероятнее другое. Вероятнее, что этого только и не хватало для полноценного запуска. Может быть, как раз сегодня Радуга — идеальное место для нуль-Т.

— Ну да, ну да, — безропотно согласился Горбовский. — В рассуждении того, что сегодня отсюда действительно очень хочется транспортироваться. Мы же знаем — сильное желание уже половина успеха.

Он часто теперь цитировал школьные истины, желая показать то ли их совершенную справедливость, то ли полную бесполезность. Радуга стала очень неуютным местом, крайне неуютным; как все места, где было когда-то очень хорошо, а теперь вообще не осталось ничего хорошего. И силы, в руках которых она теперь находилась, были безлики и неназываемы.

— По крайней мере, стартовое ускорение будет колоссальное, — заявил Перси, словно это было его личной заслугой. — Вы же не считаете меня пошляком, способным на самоубийство?

— Боже упаси, — искренне сказал Горбовский. — Какое самоубийство, о чем вы. Из всей Радуги на самоубийство в очень отдаленной перспективе способен только Камил, и то потому, мне кажется, что он уже, в сущности, на это и решился со своей Дюжиной. Но у него вышло недостаточно. Остальные получили то, что хотели, и построили себе прекрасную новую жизнь. А он хотел совсем другого и с тех пор все ищет случая, который бы его убил. Со временем, возможно, он просто примотает себя к дереву, обольется бензином и вынет зажигалку. И самое обидное, что зажигалка у него не сработает.

Они посмеялись, причем довольно весело. Им представился примотанный к дереву Камилл. Они его недолюбливали, как всегда недолюбливают современники любого коллегу, которому всего мало.

— У Ламондуа, — деловито сказал Перси, — было два вида установок. Одни — которые он испытывал, это я понял сразу, да мне и рассказали кое-что. Ну и Валькенштейн кое-что узнал от Постышевой, она все-таки стояла близко к Патрику… Но были другие, вполне законченные. На ином принципе, которого я совсем не понимаю, — я все-таки физиолог, а не физик. Эти вторые он испытывать не давал, потому что это было бы не просто разочарование — это было бы сворачивание всей работы. А он совершенно не хотел, чтобы закрыли Радугу. Про эти установки даже Габа толком не знал.

— Почему «даже Габа»? — насторожился Горбовский. Он о чем-то таком догадывался, но вслух ни с кем не делился.

— Потому что Габа — глава отряда испытателей, — пожал плечами Диксон.

— Не только.

— В смысле «не только»?

— В смысле куратор, — уточнил Горбовский. — Мне кажется, что он слал на Землю отчеты о результатах. Можно предположить, что он жаловался на бездействие, ему действительно неуютно было простаивать. А можно допустить другое.

— Не надо допускать другое, — брюзгливо сказал Перси. — Всегда вы допускаете другое, а потом оно происходит.

— И вы, значит, — невозмутимо продолжал Горбовский, — решили стартовать на этих штуках второго типа?

— Да, мне показалось, что кто-то должен это сделать. И лучше пусть это буду я, по мне особо плакать некому.

— Да по всем нам особо плакать некому, кроме Валькенштейна. И то в последнее время.

— Просто, понимаете, — после очередной паузы сказал Перси, — мне представляется, что Радуга должна исполнить свое предназначение. Иначе некрасиво. Кто-нибудь должен отсюда стартовать на установке нуль-Т. А больше сейчас все равно никто не решится.

— Очень соблазнительно у вас получается, — сказал Горбовский. — Просто хочется полететь с вами.

— Увы, увы, — сокрушенно ответил Перси. — Там уцелела только одна такая установка. Они знаете, где стояли? Под столовой. Там уж точно никто не стал бы искать.

— Ну да, конечно. Сытость расслабляет. А как они хоть выглядят?

— Да вы увидите, — успокоил его Перси. — Вы же пойдете меня провожать?

— Конечно, конечно.

— Выглядят они как такие кресла,