Сколько себя помню, я всегда возвышался над окружающими. Еще в самом начале моей школьной карьеры, в возрасте семи лет, я так представился другому мальчишке-новичку, Роберту Нири: подойдя сзади, уронил ему на голову — исключительно из экспериментаторских соображений — мячик для крикета, со словами: «Привет, меня зовут Адамс, а тебя?» Уверен, что Роберт Нири до сих пор видит этот эпизод в кошмарных снах.

В подготовительной школе, где я провел пять из моих двенадцати школьных лет, мы все носили коротенькие штанишки: серые шорты с пиджачками-блейзерами летом и твидовые, расцветки «соль с перцем», костюмчики с коротенькими брючками зимой. Существует, конечно же, чрезвычайно хороший довод в пользу ношения шорт в юном возрасте, даже в самый разгар британской зимы (а в те далекие годы зимы были похолоднее нынешних, верно?). Если верить журналу «Wired», самовосстанавливающиеся ткани появятся не раньше 2020 года, однако так как мы появились из лесов и болот, в которых обитали пять миллионов лет назад, то у нас есть самовосстанавливающиеся коленки.

Таким образом, в шортах кое-какой смысл имелся. Нам всем приходилось их носить, но в моем случае картина получалась, мягко говоря, несуразная. И дело вовсе не в том, что я возвышался над всеми своими одноклассниками — я возвышался и над учителями! В коротких-то штанишках! Как-то раз моя мать обратилась к директору школы с просьбой сделать для меня исключение и позволить мне носить длинные брюки. Но Джек Хиггс, справедливый, но непреклонный, ответил отказом: мол, остается всего лишь шесть месяцев до перехода в среднюю школу, где я — по прошествии таковых шести месяцев — вместе со всеми остальными смогу носить длинные брюки. Так что придется немного потерпеть.

Наконец-таки я расстался с подготовительной школой. И за две недели до начала учебного года мать повела меня в магазин школьной одежды для покупки долгожданных длинных брюк — вернее, школьного костюма с длинными брюками. Угадайте, что произошло? Оказалось, что костюмов подходящего для меня размера просто не производят! Позвольте повторить мне еще раз, чтобы вы хорошенько осознали весь ужас ситуации примерно так, как осознал его я в тот самый летний день 1964 года, стоя в магазине школьной одежды. В магазине просто не оказалось школьных брюк, длина которых соответствовала бы моему росту. Такие нужно шить на заказ. А заказ могли выполнить только через полтора месяца, то есть через шесть недель.

Шесть недель! Шесть минус два равно — как нас тому терпеливо учили школьные учителя — четырем. Что означало, что целых четыре недели следующей учебной четверти мне предстояло быть единственным мальчишкой в школе, все еще облаченным в короткие штанишки. Следующие две недели я взял в привычку играть на проезжей части улицы, стал проявлять беззаботность при обращении с кухонными ножами и пробовал стоять возле дверей на вокзальных платформах, но, к сожалению, судьба меня хранила, и мне все-таки пришлось пережить это кошмарное время.

Четыре недели величайшего унижения испытал на своей шкуре я, двенадцатилетний мальчишка, школьник-переросток. Четыре недели позора, вряд ли ведомые остальному человечеству, даже самым-самым из всех несчастных, униженных и оскорбленных. Каждому из нас хоть раз в жизни снился страшный сон, в котором мы с безжалостной отчетливостью понимаем, что совершенно голые, в чем мать родила, стоим посреди оживленной улицы. Поверьте мне, то, что испытал я, было гораздо страшнее, и это был не сон.

В конце концов история завершилась благополучно — спустя месяц я обзавелся-таки вожделенными брюками и был снова принят в приличное общество. Но, поверьте мне, в глубине моей души те давние раны так и не зарубцевались. Я, конечно, изо всех сил пытаюсь уверенно, как античный колосс, ступать по жизни, сочиняя книги-бестселлеры и… ну, об этом, пожалуй, хватит. Но если вдруг кому-то я покажусь мрачной, озлобленной, эмоционально ущербной личностью — я имею в виду главным образом воскресные утренние часы в феврале, — знайте, виной тому именно эти жуткие четыре недели в сентябре 1964 года.

«Почему?» — единственный вопрос, который способен в достаточной степени озаботить людей, поскольку в английском алфавите именно так — уай? — звучит одна из букв. В алфавите после первых четырех букв — Эй, Би, Си, Ди вовсе нет никаких вопросов вроде «Что?», «Когда?», «Как?», однако в самом конце его получается следующее — Ви, Дабл-ю, Экс, Уай (Почему?), Зет.

«Почему?» — всегда самый трудный вопрос, на который трудно дать ответ. Вы прекрасно знаете, как ответить на вопросы типа «Который час?», или «В котором часу состоялась битва 1066 года?», или «Папочка, а как устроены эти ремни в машине, которые натягиваются, когда ты резко нажимаешь на тормоза?». Ответы на них, как правило, незамысловаты и звучат, соответственно, так: «Семь тридцать пять вечера», «Четверть одиннадцатого утра» или «Не задавай глупых вопросов».

Однако когда слышишь одно только слово «Почему?», понимаешь, что предстоит ответить на один из сложнейших вопросов бытия, вроде «Почему мы появляемся на свет?», или «Почему мы умираем?», или «Почему мы тратим так много времени на получение всякого почтового хлама?».

Или, допустим, «Ты не хочешь заняться любовью?».

«Почему?»

Существует только один хороший ответ на вопросы, начинающиеся с «почему?», и его, видимо, следовало бы ввести в алфавит отдельной буквой. Место для него всегда найдется. Букве и вопросу «Уай» (Почему?) не место в конце алфавита, ведь она даже не самая там последняя. Что, если алфавит заканчивать не последовательностью «V, W, X, Y (Почему?), Z», а «V, W, X, Y-not (Why not? — Почему бы нет?)

Не задавайте глупых вопросов.

Отрывок из «Алфавита Хокни»

Издательство «Фабер энд Фабер»

Книга «Смысл жиздни» начала свою жизнь в качестве упражнения по английскому языку, которое мне приходилось выполнять в школе. Спустя пятнадцать лет оно превратилось в игру, в которую играли Джон Ллойд и я. В обществе нескольких наших друзей мы весь день сидели в греческой таверне, играя в шарады и потягивая рецину. Мы занимались этим до тех пор, пока нам не понадобилось изобрести такую игру, для которой не надо вставать с места. Все было предельно просто (нам и требовалась предельно простая игра — день и без того клонился к вечеру, чтобы еще придумывать какие-то изощренные правила): одному из игроков предлагалось назвать какой-нибудь город, а другому — сказать, что это слово означает. Эх, жаль, что вас там не было!

Мы быстро обнаружили, что существует ужасно много всевозможных понятий, ассоциаций и ситуаций, хорошо знакомых всем и каждому, но которые никто и никогда толком не определял с вербальной точки зрения просто потому, что для них не существовало нужного слова-определения. Все они были следующего типа: «Ты всегда бывал в ситуации, когда…», «Тебе прекрасно известно ощущение, когда…» или «Знаешь, мне всегда казалось, что только я…» Единственное, что необходимо в данном случае, — это подходящее по смыслу слово. Именно тогда все становится на свое место.

Ведь то смутно-неуютное ощущение, которое испытываешь, сидя на стуле, что все еще хранит тепло задницы сидевшего на нем до тебя, не менее реально, чем то, когда из зарослей прямо на тебя несется взбешенная махина-слон. Разница в том, что для второго имеется конкретное слово. Теперь же они оба имеют соответствующие определения. Первое можно определить как «Закапываниеботиноквземлю», а второе, безусловно, как «мандраж».