Николаи загадочно перемигнулись и немедленно превратились в сфинксов.

Сфинкс Николай Петрович:

— Как молодому специалисту вам выделена квартира на улице Пушкинской.

Сфинкс Николай Иванович:

— Два шага от Невского.

Он произнес это как-то даже обиженно. Чагин молчал. Николай Петрович надел кольцо брелока на палец, и ключи начали тихое вращение. Раскрутив ключи до нужной скорости, Николай Петрович пропел:

— Послушайте, Исидор Пантелеевич. Мы ценим свободный выбор человека. Не хотите помогать библиотеке — мы прямо сейчас и расстанемся. Была без радостей любовь, разлука будет без печали…

— Мы найдем, кому вручить эти ключи. — Взгляд Николая Ивановича опять стал злым. — Короче, вы хотите нам помогать?

— Или вы не хотите нам помогать? — эхом отозвался Николай Петрович.

Исидору казалось, что ключи готовы были сорваться с его пальца и навеки кануть в Неву. А с ними — та ленинградская жизнь, которая его так манила.

— Хочу, — тихо ответил Чагин.

Николай Петрович перестал крутить ключи. Позвонил ими на манер колокольчика и передал Исидору. Вручил также папку:

— Ваше жизнеописание. Выучить назубок.

Исидор хотел сказать, что всё прочитанное им знает назубок, но решил, что это было бы хвастовством. А еще ему было непонятно, зачем нужно учить собственное жизнеописание, но он промолчал и здесь. Папку положил в портфель.

Когда уже прощались, Николай Иванович протянул ему две книги для лучшего понимания оперативного материала. Первая из них — биография Шлимана из серии «Жизнь замечательных людей». Вторая — «Илиада».

Расставшись с Николаями, Исидор перешел набережную. Стоял у Академии художеств и наблюдал, как сотрудники библиотеки повернули на мост Лейтенанта Шмидта. Николай Иванович двигался тяжело и косолапо, словно уравновешивая собой подпрыгивающего Николая Петровича. Руки Николая Ивановича были прижаты к телу, в то время как Николай Петрович увлеченно жестикулировал. Какими все-таки разными могут быть Николаи.

Когда они растворились в толпе, Исидор пошел по набережной. Кто-то невидимый вел его, как после бешеной скачки всадник ведет под уздцы лошадь. Чагин чувствовал себя такой лошадью и удивлялся тому, как быстро эти двое сумели натянуть поводья. Шлимановский кружок… Он не очень понимал, на что дал согласие. А может, и понимал, но не хотел себе в этом признаться.

* * *

Через день Чагин въехал в квартиру на Пушкинской. В ней он только ночевал. Не находил в себе сил покинуть улицы города — так велика была его любовь к ним. Удивляясь своей ненасытности, Исидор утюжил проспект за проспектом, линию за линией. Даже занятия, рассчитанные на домашнюю обстановку, старался перенести в ленинградские скверы. Там, например, он читал врученные ему материалы, которые постоянно носил в портфеле.

Машинописные страницы из папки «Биография» Чагин читал в Румянцевском саду. С первых же строк этого сочинения чувствовалась его необычность. Принимая папку из бестрепетной руки Николая Петровича, Исидор предполагал, что речь идет о его собственной биографии. Дело, однако, обстояло иначе. В этом удивительном тексте чагинскими были только имя и год рождения. Всё остальное напоминало его жизнь в очень небольшой степени.

Это не была биография в строгом смысле слова. Скорее уж фантастический рассказ, героем которого был какой-то человек — условно, Чагин-2, родившийся на окраине Иркутска в семье ссыльного. Он ходил в другой детский сад, другую школу и окончил только семь классов. Рано лишившись отца, устроился учеником токаря на завод. Когда описание школьных лет закончилось, Исидору стало ясно, что в жизни этого человека не было Лены Царевой. Он осознал, что это совершенно другая жизнь.

Биография подробно рассказывала о нищенской обстановке его дома, что в целом соответствовало реальности. А вот самодельных книжных полок в действительности не существовало. У Чагиных-дублеров была хорошая библиотека. Текст умалчивал о том, как все эти книги достались бывшему заключенному, зато прилагался их список. Он включал по преимуществу поэзию и философию Серебряного века, а также русские эмигрантские издания двадцатых — тридцатых годов. Подразумевалось, очевидно, что книги были подарены его отцу другими ссыльными.

Исидор-2 рос пытливым ребенком и, несмотря на запрет матери, время от времени листал стоявшие на полках книги. Влюбившись в поэзию начала века, понемногу начал писать стихи и сам. После смерти матери отправился в Ленинград, где поступил на философский факультет университета. Интерес к философии был также рожден книжными полками отца.

Отложив машинопись, Исидор задумался. Подобно своему двойнику, он рос без отца. Был ли его отец когда-либо в заключении? Ответить на этот вопрос он не мог, потому что отца никогда не видел. Видел его Леонтий, сводный брат Исидора — сын его матери от первого брака. Мать изредка упоминала о Пантелее Чагине, лице полумифическом, поскольку о судьбе его было мало что известно.

Маленькому Исидору мать говорила об ответственном задании, которое Пантелей будто бы выполняет где-то в европейской части страны. Там, по ее словам, очень не хватало настоящих сибиряков, закаленных и несгибаемых. Имя и фамилия отца звучали эпически и рисовали мальчику богатыря, раздвигающего алтайские горы.

Действительность, однако, оказалась сложнее. Первым в героической жизни Пантелея усомнился Леонтий, который был старше Исидора на шесть лет. Воспоминания Леонтия о Пантелее были хотя и смутными, но в целом негативными: отчима Леонтий определял коротким словом говно. Он был уверен, что ответственных заданий в европейской части СССР такому бы никто не дал.

По мере взросления Исидора об отцовских подвигах упоминалось всё реже. В конце концов под нажимом сына мать в слезах призналась, что никакого задания не было и что Пантелей бросил ее еще до рождения ребенка. Накануне своего внезапного ухода он произнес загадочную фразу: «Если родится мальчик, имя ему будет Исидор». Стиль высказывания был почти библейским и придавал таинственность небиблейскому, в общем, поступку Пантелея. Мать назвала сына Исидором, хотя имя ей не нравилось: тогда она еще надеялась на возвращение мужа. Когда же стало ясно, что он не вернется, к имени успели привыкнуть.

В дальнейшем о Пантелее Чагине мать и сын не говорили. Лишь однажды она упомянула о хорошей Пантелеевой памяти, которая, впрочем, не помешала ему забыть жену, ребенка и (мать промокнула фартуком глаза) дорогу к родному дому.

Замечу кратко, что эпизодическое упоминание о хорошей памяти Пантелея Чагина позволяет дать феномену Исидора генетическое объяснение. Неясно, правда, в чем заключались особенности памяти Пантелея, но то, что они упоминаются, кажется мне важным.

Да, биография Чагина отличалась от той, которую ему предоставили. Выучить текст проблемы не составляло — он уже его знал. Вопрос был в другом: зачем? Только для того, чтобы он происходил из семьи репрессированного? Так, спрашивая и отвечая, Исидор