Ваня всегда замирал, когда мимо проносился поезд и стоял оцепенев пока шум не утихнет, словно пытаясь, что-то вспомнить. Что-то очень важное для себя. Но в сознании, непонятно откуда, возникало только одно женское имя «Лиза», круглое, прыткое и неуловимое как резиновый мячик на бетонных ступеньках, грустное, словно родом из детства.

Налетевший вихрь показался Ване слишком холодным. А когда грохот поезда затих вдали за переездом в воздухе послышался тусклый шелест.

— Листья! — восторженно проговорил Ванечка и поднял лицо к небу. — Листья! Ить-ить его, слышь! Осень скоро, слышь? — листья касались лица Ванечки, падали ему на плечи и в шепоте падения опускались на асфальт перрона. Много листьев. — Листья, слышь!? Слышь!!! — неизвестно откуда взявшийся ангел беспричинного детского счастья коснулся своим белоснежным крылом жалкой одежонки слепого, безногого калеки. — Слышь? Слышь?! Слышь!!!

Радуясь и матерясь Ванечка Голубков оперся на руки и толчком передвинул свое короткое, обрезанное почти по середине тело. Подавшись вперед он переставил обе руки и снова оттолкнувшись сделал еще одни «шаг» в направлении сходен с платформы. (Там, метрах в ста от станции находился малюсенький домик принадлежавший когда-то стрелочнику, а теперь занятый Макаркой под дворницкую.)

«Шаг»… Еще «шаг»… Еще…

Ванечка шел по «листьям» которые так странно, внезапно посыпались с неба на платформу, и которые продолжая падать и падать, тихо и загадочно шелестя.

Маленький, нищий, самый несчастливый, самый бедный человек на земле «шел» по шуршащему ковру из… денег и думал о том, что осень — это здорово… Слышь?

Питер встретил Родиона Оболенского по свойски: сизокрылый шальной голубь метко прицелившись из под стальной стрехи гигантского шатра накрывающего перрон Витебского вокзала, нагадил Родику прямо на лацкан пиджака; старуха с огромными клетчатыми кошелками два раза наступила ему на ногу — первый раз специально, второй раз из вредности; и огромная деревянная дверь с латунными баранками вместо ручек, при выходе из вокзала наддала Родику в спину, сообщая ему необходимое ускорение без которого в большом городе человеку просто не выжить.

Однако неспортивное поведение «вестника мира», вредность пенсионерки, и даже ускорение с которым Родиона выбросило в город дверью, нисколько не вывели его из себя, а скорее наоборот — вселили изрядную долю оптимизма.

Родион рассуждал так: согласно первому закону подлости, который гласит, что «если какая ни будь неприятность может произойти, она происходит» — любое дело которое начинается хорошо, скорее всего закончится плохо. А стало быть, если следовать от противного — любое дело которое начинается плохо, скорее всего закончится хорошо.

Правда существовало еще одно следствие: любое дело которое начинается плохо как правило заканчивается еще хуже. Но на это Родион смотреть было нечего. Родик был оптимистом.

Он просто подошел к небольшому кафетерию на улице у вокзала, где торговали пирожками, пончиками и гамбургерами, (по нашему котлетами с хлебом), подошел и попросил салфетку, которой легко стер с лацкана пиджака следы голубиной радости.

— Хорошо, что коровы не летают, — усмехнувшись, проговорил он, подмигнул краснощекой продавщице за стойкой кафетерия и выбросил салфетку в корзину для мусора внутренности которой были устланы заплеванным полиэтиленовым мешком.

«Хозяйка» забегаловки сделала «фыр», скривила пухлые губки в брезгливой усмешке и, демонстративно кутаясь в огромный воротник плотного шерстяного свитера, отвернулась к грилю за мутной стеклянной дверцей которого как еретики на кострах священной инквизиции в багровых лучах испепеляющего электрического жара, истекая жиром, барахтались обезглавленные бройлерные цыплята.

— Фифочка, — ласково сказал ей Родик на прощанье, ослепительно улыбнулся и сунув пустой кейс по мышку, поблескивая лакированными туфлями в свете ярких фонарей над тротуаром, пошел прочь от вокзала, оставив барышню в неприятных раздумьях над тем, что такое «фифочка» — комплимент, оскорбление или вообще футбольный термин.

А время уже было позднее. Дело шло к полуночи. Родик двигался по широкому тротуару Владимирского проспекта и размышлял о том, «кто он есть» и «как оно будет».

По всему выходило, что на сегодняшний день Родион Оболенский был «никто», звать его было «никак», а место жительства его было «нигде».

Но «лицом без определенного места жительства» Родика назвать было категорически невозможно, ибо лицо это есть в нашей стране имя нарицательное и специальное, скорее даже не лицо а мерзкая рожа, да и где вы видели «бомжа» в костюме от «Жан-Франко Ферре» и часами «Ролекс» на запястье? То-то и оно, что нигде (см. выше).

Родиона скорее можно было отнести к числу лиц с определенными временным трудностями.

И дело даже не в костюме. Потому, что иногда, и даже не иногда, а очень даже часто, можно увидеть на улице дорогую машину, в ней не менее дорогой костюм, а в костюме-то и нет никого! А машина знай себе катится и правила дорожного движения соблюдает. А костюм знай себе по сотовому телефону треплется, входит, так сказать, и выходит из зоны досягаемости.

В этом смысле Родион Оболенский являл собой образец единства формы и содержания. В нем все было прекрасно! И душа и тело и даже брюки, а о туфлях и говорить нечего. Нормальные, прямо скажем, на нем были туфли, ибо Родик относился к тому типу людей к обуви которых грязь категорически не прилипает, а наоборот даже отталкивается и все тут. Ибо Родион еще в самом начале своей карьеры «взломщика», (именно так — «взломщиком» назвал себя Родик, не потому, что он был специалистом по взлому дверных замков и подбору шифров к конторским сейфам, а потому, что намеревался взломать эту жизнь на предмет получения с нее дивидендов), постиг одну замечательную истину: Никто не вызывает столько доверия у рядового обывателя как человек в идеальной, чистой обуви. Говорят, что это в свое время сказал еще дядюшка Фрейд. Хотя Родик сомневался в том, что наличие-остутсвие чистой обуви как-то связано с сознательным-бессознательны, или там присутствием-отсутствием фаллических символов. Впрочем профессор Фрейд был человеком начитанным и наверняка знал, что говорил, как и Родион, который никогда профессором не был, хотя запросто мог им стать. Если б захотел, конечно. А Родик не хотел, потому, что неизвестно зачем ему быть ему профессором, когда он и так себя неплохо чувствовал.

Короче, шел Родик по большому городу навстречу неизвестности, а неизвестность была совсем рядом. Мимо проносились неизвестные машины, проходили неизвестные люди, творились неизвестные Родику дела. Неизвестность напирала со всех сторон, петляла и сужала круги. И Родик был бы не Родик если бы не сумел изящно вписаться в обстановку.

Оболенский открыл в уме воображаемый, придуманный им справочник «взломщика» и прочитал: Четырнадцатое правило «взломщика»: Если вы оказались поздним вечером один в чужом городе, у вас нет знакомых, практически нет денег, и вам негде переночевать, то для начала: «Найдите одну женщину…»