Связником как раз был бородатый старик, набожный пасечник и травник, но бывший конармеец, которому за героическое прошлое и безвредность многое прощала советская власть, а власть оккупационная об этом прошлом и не знала.

Когда Кристина, передав все, что нужно, — а в числе этого были не только новые пропуска и пароли, но и бесценная батарейка для рации, — отправилась в город, Тарас Иванович, повинуясь не согласующейся с диалектическим материализмом, но надёжной интуиции, послал «присмотреть» за ней, пока это будет возможно.

К сожалению, интуиция не подсказала послать за связной достаточно сильную боевую группу, направили всего лишь двоих глазастых разведчиков, чтобы посмотреть издалека (ближе чем на сто шагов было не подойти — место открытое), как Кристина минует пост и направится к шоссе. На посту же оказалось шестеро, и двое из них — с автоматами, и ребята не решились напасть, а только увидели и доложили, бегом прибежав в отряд, что Кристину вроде даже и не расспрашивали и на документы особо не смотрели, а сразу скрутили, бросили поперек лошадиного крупа и повезли…

Куда — это можно было предположить с достаточной долей вероятности. В трёх верстах от поста, рядом с шоссе, находилось большое село со смешанным населением, переназванное сразу же после прихода румын в Сары-таш. Там располагались и румынская, и полицайская казармы, хотя постоянного гарнизона не было.

— На лбу или ещё как, а выходит, что её специально ждали, — мрачно бросил Руденко.

— В лицо, что ли, узнали? — спросил начштаба Ковригин.

— Да нет, непохоже, — сказал «глазастый» Тимка, чернявый верткий парнишка, который выглядел куда моложе своих пятнадцати. — Они как-то вначале были вроде спокойными, да и она тоже, а потом вдруг переглянулись, крикнули что-то и на неё набросились.

— А что крикнули? — спросил Сергей Хачариди.

Он пришел на совет, созванный, как только «глазастые» ребята принесли тревожную весть, первым из командиров групп.

— Да не слышно нам было: гел-гел что-то, и собака их залаяла, а Кристина даже вроде и не кричала ничего, — развел худыми руками Тимка.

— Нет, крикнула что-то вроде «Не смейте», — вставил второй «глазастый», Айдер.

Вот тогда-то Фёдор Фёдорович и повторил своё:

— Ну не на лбу же было написано, что партизанка.

А Сергей заметил:

— Про собаку вы ничего не говорили, — и внимательно посмотрел на Тимку и Айдера.

— Новость, что ли? — пожал плечами Ковригин. — Патрули часто с собаками ходят. Особенно немецкие. Но и татары тоже…

— Они, правда, и раньше там собаку держали, — сказал Тимка. И толкнул Айдера: — Помнишь, мы на той неделе их пост обходили с подветренной, чтобы не учуяла.

— Вот именно… — медленно, врастяжку, сказал Хачариди. — Чтобы не учуяла…

Он сорвался с места, пробежался туда-сюда и почти крикнул:

— Фёдорыч, она же в лагере ночевала! Дымом костровым вся набралась!

— А за легендою, — подхватился и Тарас Иванович, — вона ж з батькивськой хати йшла, який бо ж там сморид!

Все замолчали, все смотрели на Беседина. А Фёдор Фёдорович так и сидел за неструганым «командирским» столом, и только сжимал и разжимал крепкие кулаки. С минуту молчал. Потом спросил у «глазастых», переминающихся с ноги на ногу в непривычном окружении отрядного командования:

— Вас точно полицаи не видели?

— Точно! — в один голос ответили Тимка и Айдер.

— Тогда так. Готовим налёт на Сары-Таш. Может, не увезли её куда дальше. И чтоб сегодня же была готова баня! И так перед каждым выходом связников драить, чтоб только святым духом пахли все, кто из лесу идёт!

…К Сары-ташу подходили тремя боевыми группами. Почти вся боевая сила отряда на то время — семьдесят штыков; в основном лагере из бойцов осталось только охранение, ну и сторожевые посты на засеках, само собой.

Самое трудное было — подойти как можно ближе незамеченными. Чтобы не всполошить полицаев и жандармов, которых могло набраться больше трёх десятков. Их, впрочем, особо не опасались. Хотя и зазря рисковать было ни к чему. Опасались, что сволочь эта поднимет тревогу и вызовет подкрепление, а до ближнего немецкого гарнизона было недалеко, могли добраться до Сары-таша меньше чем за час.

Но совсем без стрельбы обойтись не удалось: группа, которую вёл сам Беседин, в ранних сумерках столкнулась с тремя татарскими полицаями буквально лоб в лоб. Джигиты вдруг вывернули из-за кошары, которую как раз обходили партизаны с севера, и хотя одного садил с седла Ваня Зашеин, махнув прикладом «мосинки», как дубиной, а второй захрипел и сполз сам, цепляясь пальцами за рукоятку тесака, метко пущенного Арсением-одесситом, третьему пришлось выстрелить вдогон. Трижды. И оставалось только надеяться, что эти выстрелы, хоть и наверняка услышат в Сары-таше, примут за стычку на полицейском посту и сильно не всполошатся.

И надежда оправдалась. Конечно, и румыны, и татары отстреливались, и во всех трёх боевых группах были раненые и даже двое убитых, но всё сопротивление сосредотачивалось вокруг зданий бывшего сельсовета и клуба. Посты на въездах в село были выкошены в первые же минуты боя. Ну а позже пулемётчики — их было трое, по одному в каждой группе, — и стрелки прикрывали огнём, а шестеро партизан подползли поближе и забросали здания гранатами.

Румыны, после пары минут криков, высунули в выбитое окно какую-то белую тряпку и заорали: «Сдавайс!» — перемежая крики отборной и почему-то русской матерщиной.

Татары не сдавались. Даже когда, после третьей порции гранат, партизаны ворвались в клуб через высаженную дверь и пролом в стене, двое из них, раненые, выстрелили, скорее всего, ни на что не надеясь, кроме быстрой смерти. Ну и получили. Пятеро только из полицаев, тоже все раненые и все очень молодые, как сидели у стены в зрительном зале, так и подняли руки, не вставая. Оружие — карабины, — они сложили на пол перед собой.

— Где Кристина? — крикнул Беседин, вбегая в зал.

Четверо промолчали, точно окаменели, а один вдруг завизжал и закрыл лицо руками.

…Кристина была тут, в клубе, в бывшей костюмерной. Ещё тёплая, но даже если бы партизаны поторопились, вряд ли смогли бы ей помочь. На обнажённом, когда-то сильном и красивом теле буквально не было живого места. И в окровавленных плотницких клещах на раскроечном столе белел зуб, и ещё несколько валялись на полу.

…И помню, как ты сказал, когда мы уже возвращались в лагерь: «Вот я думаю: неужели у кого-то язык поганый, раздвоенный, повернётся прошипеть — а давайте, мол, всё забудем и помиримся».

А никто из нас про такое и не думал…

— Вы знакомы с высказыванием доктора Юнга, герр штурмбаннфюрер? — внезапно спросил гауптштурмфюрер Штайгер, присаживаясь на каменную ступенечку при входе в пещерную часовню.