Отливающее перламутром при неярком свете ночника лицо Лены я деликатно вытер своим платком.

— Понравилось? — мягко осведомилась она.

— Понравилось — не то слово, — честно произнес я, подтаскивая сигареты. — По-французски у тебя получается лучше, чем по-японски. Во всяком случае, не хуже.

Несмотря на то, что в постели как таковой мы еще оба не оказались и даже не успели толком раздеться, но уже сумели отбабахать бурную прелюдию к дальнейшей игре. Я про себя решил, пусть будет что будет, но часа и даже двух мне нынче мало — подобного наслаждения я не испытывал по меньшей мере лет пять. Останусь-ка я до утра, тем более, что и Лена желает того же.

Собственно кровати в квартире Лены не обнаружилось. Эта эксцентричная особа, оказывается, настолько вжилась в японские обычаи, что спала на полу, правда, на широченном и довольно мягком матрасе. И вообще, всяких сувениров и атрибутов Юго-восточной Азии здесь хватало. Узкоглазые куклы, маски, какой-то соломенный жгут… Панно, несколько фривольное при этом — свирепый воин с двумя мечами на поясе как будто обнюхивал полуголую девицу.

— Интересно? — спросила Лена. Она, в одной блузке, развалилась в кресле и тоже покуривала. — Эту картину в стиле школы «суйбоку» мне подарил в прошлом году один японский поклонник…

— Как? С какого боку? — на самом деле не врубился я.

Лена засмеялась.

— Так называется традиционная японская графика… Вернее, одна из ее древних разновидностей.

— Так это очень старая картина?

— Нет. Этот парень заказал сюжет художнику, а потом прислал картину мне на память. А изобразил он, если хочешь знать, себя и меня… А вот подпись иероглифами: «Хигаси, самурай твоего тела».

— Гм, — только и мог сказать я.

— «Самурай» по-русски значит «доблестно служу». Вроде как «рыцарь». Впрочем, смысл этой подписи на наш язык адекватно перевести невозможно.

Если честно, то иероглифы всегда вызывали у меня чувство, близкое к отчаянию, поскольку я хорошо понимал, что никогда в жизни не смогу запомнить пусть даже пяток. А ведь они и читаются, бывает, совершенно по-разному… Тогда, на первом курсе института, я слышал от Ленки, что такое разночтение, особенно имен и фамилий, приводит к совершенно невозможным для европейских языков каламбурам, и поинтересовался, что получится, если записать иероглифами наши фамилии. Но тогда Лена не могла с ходу сделать такой сложный лингвистический анализ, а я, признаться, забыл напомнить.

— Ты не помнишь, я как-то спрашивал, можно ли найти смысл в наших фамилиях, если написать их по-японски?

— Помню, — неожиданно сказала Ленка. — Со мной очень просто: моя фамилия практически также и читается: «кирю-шина», и имеет очень конкретное содержание: «временно живу здесь и кокетничаю».

Я промолчал, думая, что хорошо, наверное, получилось в свое время, когда мы расстались. Вероятно, жить с такой экзальтированной женщиной оказалось бы еще труднее, нежели даже с Валькой-стервозой…

— А ты читаешься так: «ма-су-кайфу».

— «Кайфу»? Мне это нравится. Люблю, когда по кайфу…

— В переводе — «морской ветер»… А первые два слога означают «злой дух» и «мель». Вот и получается, Андрей, что ты — злой дух, севший на мель где-то на морском ветру.

— Сиживал, случалось… Только на реке, и вообще никакой я не злой.

— Охотно верю. — Лена погасила сигарету и стала расстегивать пуговицы своей блузки. Я не отрываясь следил за ее движениями, и вдруг мой взгляд переместился на эту самую «суйбоку». Неожиданно я ощутил что-то напоминающее примитивную ревность:

— Вот этот значок, похожий на паука, и означает имя Хигаси?

— Ну и ассоциации у тебя… Вообще, да, его имя записывается одним иероглифом.

— И этот самурай действительно служил… Твоему телу?

— Всякое случалось, — неопределенно произнесла Лена. По идее, у меня должна была пропасть охота к дальнейшим вопросам, но сейчас почему-то все произошло наоборот.

— У тебя, наверное, хватает поклонников среди японцев?

Лена перестала расстегивать блузку.

— Если ты об этом, то в моей квартире действительно бывали японцы. Только ты меня за гейшу не держи, я этим за деньги не занимаюсь…

— Ты что, и в мыслях не было. — Говоря это, я, надо сказать, врал, ибо действительно решил, что Ленка еще и валютной проституцией между делом балуется… Отдельная квартирка, пусть даже доставшаяся ей по наследству, меховая шубка… А хотя бы и так — мне-то какое дело до этого? Но все же спросил: — А неприятности по этому поводу не могут возникнуть?

— А от неприятностей у меня — вот, — Лена показала на соломенный жгут. — «Симэ-нава», против несчастий и всяких бед. Вроде подковы у нас, только надежней.

— И ты в это веришь?

— А он помогает, независимо от того, веришь ты или нет.

Нет, Ленка коренным образом изменилась со студенческих времен. Она стала не просто загадочной, а прямо-таки непостижимой… Рядом с соломенным жгутом висела цветная фотография довольно крупного формата — госпожа Кирюшина в роскошном кимоно, очевидно, чисто японского происхождения… Надо признать, оно ей идет даже больше, чем сегодняшний наряд.

— Твое?

— К сожалению, нет… — с явной неохотой сказала Лена. — Это я в Токио зашла в магазин, где торгуют почти исключительно национальной одеждой. Примерила, но брать не стала. Жутко дорого, но главное, что побоялась разочароваться — все они невероятно красивые, и если уж брать, так не меньше десятка…

К этом моменту я почти протрезвел, но очень хотелось пить, и я, слушая Лену, открыл вторую бутылку «шипучки».

— Да, если что, у меня еще шампанское есть, — сказала Кирюшина. Я невольно посмотрел в сторону тикающих часов, показывающих полночь.

— Ушел поезд? — в голосе Лены я услышал легкую насмешку, которая мне не очень понравилась, но я решил ее проигнорировать.

— А, гулять так гулять, — отозвался я. — Харакири мне делать некому — я же говорил, что Татьяна приедет только в субботу утром.

— Харакири человек может сделать только сам себе, — с неожиданной серьезностью произнесла Лена. — Кстати, если будешь общаться с японцами, не упоминай об их традициях просто так, всуе и не понимая сущности.

— Так харакири — это ведь архаизм… Со времен второй мировой, по-моему, только один случай в Японии был — какой-то писатель решил протест таким образом выразить.

— И все-таки. Если хочешь, чтобы японец к тебе ровно относился, не лезь в материи, которых тебе не понять…

Я немного обиделся.

— А чего тут понимать? Это же идиотизм — таким образом жизнь кончать. Застрелиться куда проще…

— Кстати, сами японцы очень редко употребляют слово «харакири». Этот ритуал называется «сэппуку» и с обычным самоубийством, как его понимают европейцы, не имеет ничего общего. Просто японский дворянин в какой-то момент осознавал, что, согласно особому кодексу чести, к слову говоря, писанному, его душа не имела больше права, возможности… По-японски это звучит вернее… Находиться в теле. Разрезая кинжалом живот, дворянин открывал «вместилище души», а секундант, чье присутствие было весьма желательно, отрубал ему голову, и не для того, чтобы человек меньше мучился, а чтобы душе было легче отлететь…