Вот ещё что важно: карнавальное мироощущение создаёт особую атмосферу всеобщей вовлечённости. Это значит, что в любом варианте карнавального общения – например, в праздничном карнавале, обряде вызывания дождя или деревенской свадьбе – принципиально не может быть деления на участников и зрителей, в карнавальном действе участвуют абсолютно все присутствующие.

Так вот именно такое положение наблюдается и в процессе развёртывания шумного скандала или ссоры, сопровождающейся грубыми оскорблениями. Вы оказываетесь в центре эмоционального возбуждения, даже если вы только присутствуете при взаимном оскорблении двух враждующих сторон.

Строго говоря, в этом и заключается основное отличие инвективы в узком смысле слова, то есть инвективы, осуществлённой запрещёнными средствами, от любого другого словесного агрессивного действия. Дело, таким образом, не столько в запрещённом характере употребляемых средств, сколько в создании (с помощью этих средств) особой эмоциональной атмосферы. Остановимся здесь чуть подробнее, это очень важно.

В результате взламывания социальных табу с помощью грубой лексики ругатель и его оппонент обнаруживают себя в атмосфере попранной гармонии окружающего мира. Ну как если бы в вашем присутствии в спокойную гладь пруда кто-то швырнул огромный кусок зловонной грязи. Только что всё было хорошо и мирно, и вдруг – БАХ! и вы присутствуете при серьёзном нарушении норм, которые сами обычно признаёте.

Обратим внимание на то, что не только оскорбляемый, но и оскорбляющий ощущают при этом некоторое устрашение.

Вот вам ещё один важный тезис, к которому стоит прислушаться: «самоустрашение» ругателя – один из самых характерных параметров инвективного общения.

Дело в том, что оскорбление будет воспринято как таковое только при одном условии: оба говорящих должны разделять взгляд на нарушение того или иного табу. Если индеец племени мохави скажет белому собеседнику «Шурин!» или «Зять!», белый может принять это обращение за вежливое поименование типа русского «Дяденька!»; между тем, мохави имел в виду тяжёлое оскорбление с сексуальным подтекстом. Иностранец и мохави оказались как бы в разных ситуациях, и обиды не получилось.

Известны многочисленные анекдоты, где невинные девушки-гимназистки видят написанные на заборе непристойные слова, которые им неизвестны и которые они потом охотно повторяют в приличном обществе. Совершенно очевидно, что для человека, который не знает значения инвективы, она как инвектива просто не существует.

Вот забавная история, якобы происшедшая с юными дочерьми императора Александра Третьего. За её подлинность ручаться трудно, но для нашей темы она очень показательна. За обедом, на котором присутствовали сам император, его дочери и их воспитатель, известный филолог, девочки спросили:

Поверим, что воспитатели царских дочерей и в самом деле сумели уберечь их от знания непристойных слов. Однако вернёмся к более близкой нам ситуации, когда некто намеренно оскорбляет оппонента. Очевидно, что ругатель, выкрикивая своё оскорбление, как бы примеряет его на себя, сознавая опасность нарушения такого сильного табу. В известном смысле он отождествляет себя со своей жертвой: в этот момент они оба находятся в осквернённом пространстве инвективного общения.

Можно представить себе инвективу в виде бесформенного мятущегося между собеседниками отравленного облака, которое необходимо скорее оттолкнуть от себя и направить в сторону противника. Если подобное удалось, говорящий испытывает облегчение, а его оппонент, соответственно, выступает пострадавшей стороной.

Разумеется, это не относится к случаю, когда инвектива превращается в обычное грубое восклицание «в воздух». В таком случае об устрашении кого бы то ни было говорить не приходится, хотя и здесь может сохраниться некоторое слабое ощущение неправомерности такого способа общения. И это ощущение тем сильнее, чем явственнее осознание говорящими факта нарушения нормы.

Ну, а там, где говорящие считают непристойную лексику нормой, карнавальное мироощущение исчезает.

Из сказанного выше читатель уже понял, что «приземление» окружающей действительности с помощью инвективы, с одной стороны, вредит, а с другой – содействует процветанию священного начала.

Дело в том, что карнавальное действо любого рода помогает утверждать ряд вечных и незыблемых истин. Карнавализация помогает лучше понять основные проблемы «нормальной», некарнавальной жизни. Это как свет и тень: одно просто не может существовать без другого. Хочешь света – мирись с тенью. Познать, что такое добро, можно только познав зло.

Хороший пример – выбор «короля шутов» на средневековом карнавале, когда на время празднества народ избирает «королём» самого грязного и оборванного нищего. Ему воздают королевские почести, разрешают самое разнузданное поведение, чтобы таким образом оттенить величие подлинной королевской власти. Праздник закончился, и «король» возвращается в своё прежнее жалкое существование.

Понятия «король» и «нищий» при таком раскладе подсознательно сливаются в единое понятие, не разделяемое на священную и обыденную составляющие.

Объяснение этому феномену видится в следующем. В жизни общества очень рано возникает понятие «божественного» и «святого», а значит – неприкасаемого, даже опасного: во всех религиях божество не только милосердно, но и грозно. Пусть по разным причинам, но остерегаться стоит не только демонов, но и Бога.

Понятие же божественного легко переходит в понятие священного, то есть исключительного по важности: близость понятий ощущается уже в общности корня «святой» и «священный».

Священное же именно в силу своей исключительной важности объявляется запретным, неупоминаемым всуе, иногда и неприкасаемым. Другими словами, священное по некоторым признакам (его опасности и поэтому – неприкасаемости) как бы уравнивается с божественным и святым.

Но соблюдение правил запретности подразумевает попытки их нарушения: естественно, что сначала кто-то посягал на священное, а уж потом появились запреты на подобные действия, а не наоборот. И совершенно очевидно, что уже в силу, так сказать, «феномена запретного плода», чем строже становились запреты, тем больше появлялось нарушителей. Соответственно запреты усиливались, процесс выглядит бесконечным.

И разве удивительно, что в результате запретное легко получало значение опасного: опасность проистекала как «сверху», от карающих высших сил, так и «снизу» от накладывающего запреты общества. Красть опасно и потому, что Бог накажет, и потому, что под суд попасть можно.