– Хотите пойти прогуляться после обеда?

– Не гуляка уж я теперь стал, деточка! – добродушно засмеялся ей в ответ Нирыбанимясо. – Слава богу, скоро стукнет семьдесят восемь. Мне бы подали машину к подъезду и в гостиницу отвезли полежать! А тут еще надо на второй части сидеть. А уж завтрашний банкет и вовсе для меня непосильное испытание. Но придется все-таки идти – хочется потусоваться рядом с молодежью, понять, о чем они рассуждают, о чем думают. Хотя, честно вам скажу, в мое время молодежь была, мне кажется, умнее.

Наталья Васильевна засмеялась:

– Подумать только! И мне тоже начинает казаться, что и мои сверстники были умнее, чем нынешние. Неужели так подступает война отцов и детей?

– Так подступает старость, к сожалению, – ухмыльнулся заместитель. – И хотя к вам ни в коей мере это замечание не относится, тем не менее ваш слегка усталый вид мудрой Минервы должен насторожить, по крайней мере, вашего мужа.

Наташа опустила глаза. Да, мужа, конечно, насторожит. Ей вспомнился вчерашний женский голос из телефонной трубки. «Он в ванной!» Интересно, Наталья зло усмехнулась, до того он был в ванной или уже после? Когда только успел… Она ведь уехала без предупреждения. Значит, позвонил старой приятельнице. Не с улицы же притащил домой проститутку?

– Тогда пойдемте обедать.

Наталья Васильевна взяла под руку старика и отправилась с ним вниз. В столовую, которую на время конференции превратили в ресторан. И ее совершенно не раздражало, что от старости у него уже тряслись руки и из-за этого он обсыпал хлебными крошками весь пиджак, а жевал долго, странно шевеля во рту неповоротливым языком.

Наверное, у него плохой зубной протез. И заботится о нем некому – жена умерла. Щемящая жалость к Нирыбанимясо затопила ей сердце. «С кем же он, бедный, живет? Кто ему готовит еду? Хорошо, если он управляется дома сам. Какое счастье, что мои родители пока вместе…»

Тут перерыв окончился, и они неторопливо вернулись в зал.

Хорошо было мчать по шоссе! Ни о чем не думать, только следить за дорогой и наблюдать, как уплывают назад извилистые речушки и зеленые рощи, покрывающие холмы. Как мрачноватые ельники близко подступают к дороге, как серая змея асфальта внезапно вырывается из их плена, и взгляду открываются просторы, поля, деревни… как колокольни церквей то прячутся, то возникают за купами деревьев в туманном воздухе.

Славик Серов с детства мечтал о машине. Автомобиль ему с давних пор представлялся не транспортным средством и уж вовсе не престижной собственностью, а металлической скорлупой – островком свободы, заменяющим собственную квартиру. Этакий домик на колесах, в котором можно быть независимым и передвигаться в пространстве, считаясь только с правилами уличного движения.

Славик Серов не любил считаться с условностями и, еще учась в школе, не боялся высказывать мысли, идущие вразрез с общепринятым мнением. Он с уважением относился к тому, что считал проявлением собственной свободы, но, что еще более ценно, не забывал, что его свобода заканчивается там, где начинается свобода кого-то другого. Иногда ему приходилось отстаивать свою точку зрения кулаками. Драк он не любил, но и не боялся. Он был жилист, длинноног и прыгуч и законно лидерствовал на всех волейбольных площадках их района.

– Ты поступай в институт физкультуры, Славик, – советовал ему преподаватель после каждого удачно проведенного матча. – Не будет проблем, с руками оторвут!

Но Славик не хотел поступать в институт физкультуры. Он твердо решил стать врачом.

Его мама служила библиотекарем в профессорском зале Центральной научной медицинской библиотеки, и обаятельный стройный молодой человек – ее сын, ее гордость – изучал после школы физику, химию и биологию рядом с теми, кто писал эти книги. Он был пленен искренней учтивостью тех, кто занимался в этом зале, их способностью получать наслаждение от чтения научных книг, независимостью их мыслей.

«Даруй мне тишь твоих библиотек…» – это было про него. Когда Наташина дочка скачивала учебники из Интернета, это казалось ему суррогатом чтения – все равно что есть пластиковую колбасу.

Часто он помогал матери носить из хранилища тяжелые стопки журналов и книг. Иногда корифеи обращались к нему с полушутливыми разговорами, он с радостью внимал и впитывал в себя каждое слово. Естествознание как метод восприятия мира являлось его стихией. Он умел наблюдать и сам был замечен. Так составились его первые научные связи.

К чему упоминать, что он имел доступ к лучшей, самой современной литературе, которая только была в стране. Но к чести его нужно отметить, что семена учения падали на благодатную почву. И выпускник лучшего в стране медицинского вуза, Славик Серов получил прекрасное классическое образование не только из-за того, что аккуратно посещал все лекции и практические занятия, а скорее потому, что повседневно жил в хранилище медицинских книг, впитывая знания, как юный зеленый мох пьет дождевую влагу со скал.

Он не был застенчив. Держался спокойно, был аккуратен в одежде, на занятия ходил в накрахмаленном и тщательно отутюженном халате, в безупречно чистой рубашке и в галстуке. И когда Слава, не боясь за предстоящие экзамены и зачеты, вступал с преподавателями в научные дискуссии, некоторые считали его выскочкой, другие – ученым занудой, а отдельные девичьи сердца замирали в предвкушении сладкого восторга. Но он разводил дискуссии не для того, чтобы прослыть самым умным, очаровать девушку или уесть преподавателя. Он хотел стать специалистом. Он хотел взять от института все, что тот мог дать. При этом Серов был, безусловно, честен, и многие знали, что могут на него положиться.

Природа вовсе не обидела его внешностью. У него было тонкое лицо, умные глаза, светло-русые волосы. Но недостаток заключался в том, что двадцать лет назад выражение лица Славы было постоянно ужасно серьезным. Он не мог беззаботно смеяться. Он не позволял себе никакой сентиментальности. Он никогда не расслаблялся в кругу друзей. Он, наверное, мог убить того, кто посмел бы над ним посмеяться. С огромным напряжением все институтские годы он таскал за собой тяжкий комплекс неполноценности от скудности своей материальной жизни. Другие, смеясь, не стесняясь, открыто считали копейки на обед в институтской столовой, занимали до стипендии по рублю, рассказывали, как грузили мешки на вокзалах, он же всегда хранил непроницаемое молчание. Никто никогда не слышал от Серова разговоров о деньгах. Почти никто, кроме друга Валерки, не знал, как и где он живет.

Если бы кто-нибудь знал, как он ненавидел их с матерью бедность! Темную комнатенку в коммунальной квартире, где Славик провел детство. Как мучительно он любил свою мать, всегда выглядевшую испуганной, одинокой, несчастной. А потом вдруг, учась уже на пятом курсе, ни с того ни с сего стал на нее ужасно злиться. Его стали стеснять ее обожающие глаза. Ему казалось, что они всюду с маниакальной настойчивостью следуют за ним.

«Оставь меня в покое!» – хотелось ему кричать. А мать его ни о чем и не спрашивала, ничем не мешала. Она молча его обожала. Славу же раздражало даже то, что она двигалась по комнате тихо, как мышь, то боясь его разбудить, то боясь ему помешать.