Нечто похожее происходило в эту минуту с другими сражавшимися. Петрус был мастер драться на палках, а также знал толк во французском боксе; за неимением палки он сделал каменщику подсечку, и тот покатился к Жану Быку, а тем временем Людовик, как хороший анатом, нанес угольщику в область печени, между седьмым ребром и шейкой бедренной кости, такой удар, что его противник побледнел, и это стало заметно даже сквозь слой угольной пыли, покрывавшей его лицо.

Жан Бык и каменщик снова встали.

Туссен, еще державшийся на ногах, опустился, ловя ртом воздух и схватившись руками за бок, на табурет, стоявший у стены.

Но, как отлично понимает читатель, это была только первая атака, нечто вроде перестрелки перед боем; молодые люди это понимали и потому приготовились к новому нападению.

Изумление зрителей — Багра и Фрикасе — было столь же велико, сколь и удивление действующих лиц этой сцены.

Видя, что двое их товарищей, Жан Бык и Кирпич, упали навзничь, а Туссен-Лувертюр сидит с глупейшим видом, Багор и папаша Фрикасе встали, забыв о приказании Жана Быка, один — с багром, другой — с бутылкой в руке, чтобы тоже получить от праздника причитающееся.

Каменщик упал скорее от неожиданности и потому поднялся, испытывая смущение, а не боль.

А вот плотнику почудилось, будто в голову ему угодил конец балки, пущенной из катапульты.

Боль в голове сейчас же отдалась по всему телу; некоторое время он ничего не видел и не слышал, кровавая пелена застилала ему глаза, в ушах гудело.

Впрочем, кровавая пелена объяснялась просто: удар Жана Робера пришелся плотнику в висок, а потом кулак скользнул по лбу; перстень с печаткой, который юноша носил на указательном пальце, прочертил над бровью кровавый след.

— А-а! Тысяча чертей! — вскричал плотник и двинулся на противника еще нетвердым шагом. — Вот что значит напасть врасплох: сопливый мальчишка, и тот может взять верх!

— Ну что ж! На сей раз можешь не торопиться, Жан Бык, и приготовься. Я намерен доломать об тебя стол.

Жан Бык занес кулак и снова бросился на противника; так бывает всегда, когда неискушенная грубая сила пытается одолеть ловкость, а ведь на этом и построена вся теория бокса: требуется меньше времени, чтобы ударить кулаком по прямой, нежели описать параболу.

Для Жана Робера то была всего-навсего оборона: правой рукой он ослабил сокрушительный удар, которым угрожал ему плотник, а когда тяжелый кулак Жана Быка вот-вот готов был на него опуститься, Жан Робер ловко повернулся вокруг своей оси и, благодаря высокому росту, нанес противнику страшный удар ногой в грудь — в те времена один Лекур знал секрет таких ударов и умело ими владел.

Жан Робер не ошибся, предсказав будущее плотнику: тот в самом деле снова рухнул на стол; он не вскрикнул, не произнес ни единого слова: полученный удар лишил его дара речи.

С тремя другими участниками этой сцены произошло вот что.

Петрус, со свойственным ему проворством, взял на себя сразу двух противников: мусорщику, бросившемуся на него с багром в руке, он швырнул в голову табурет, а пока Багор приходил в себя, он, как истинный бретонец, боднул каменщика в живот и перекинул его через себя.

Людовику, таким образом, достался пока один кошатник — противник не слишком опасный; медик не был искушен в боксе, как его товарищи, а потому схватился с ним врукопашную и покатился по полу. Он превосходил папашу Фрикасе в силе и вскоре подмял его под себя.

Но, вместо того чтобы воспользоваться своим преимуществом, Людовик, придавив противника к земле коленом, замер, размышляя, откуда исходит столь сильный запах валерьянки.

Он еще раздумывал над этой неразрешимой загадкой, когда мусорщик и каменщик, увидев, что плотник повержен во второй раз, Туссен еще не оправился от удара в бок, а кошатник барахтается под Людовиком, закричали:

— За ножи! За ножи!

В эту минуту лакей внес устрицы.

В одно мгновение он оценил положение, оставил поднос на столе и скатился по лестнице, торопясь предупредить кого следует о положении дел.

Участники сцены почти не заметили его.

Они были слишком заняты собой, а он исчез так стремительно, что, если бы не устрицы, появившиеся на столе, можно было подумать, будто он просто приснился.

Но то, что происходило на пятом этаже, а также этажом ниже, сном назвать уже нельзя было.

Грохот при двух падениях плотника, треск сломанного стола, крики «За ножи! За ножи!» заставили пьяниц, дремавших на четвертом этаже, подскочить; самые трезвые стали прислушиваться; один из них, шатаясь, пошел отворить дверь; те, кто был еще в состоянии видеть, заметили, как насмерть перепуганный лакей скрылся в потемках лестницы.

Бывалые в делах такого рода, они догадались, что происходит. Вскоре трое друзей услышали торопливый топот по лестнице и вой, подобный гулу моря во время шторма.

Это двигались подонки Рынка. Вскоре через распахнутую настежь дверь комната наполнилась полупьяным ошалевшим отребьем, взбешенным тем, что ему не дают спать.

— Ага! Так тут резня!? — слышалось десятка два хриплых нестройных голосов.

Завидев толпу, или, вернее, свору, Жан Робер, самый восприимчивый из троих молодых людей, невольно почувствовал, как по жилам у него растекается леденящий холод, который испытывает каждый, даже очень сильный человек при соприкосновении с гадом; обернувшись к своему другу-художнику, он не удержался и шепнул:

— Ах, Петрус! Куда же ты нас привел!..

Но у Петруса в голове сложился новый план обороны.

Когда пятеро одержимых заорали: «За ножи! За ножи!» — ибо плотник и Туссен скоро обрели голос и присоединились к угрозам приятелей, — Петрус ответил кличем: «На баррикады!», ни разу не звучавшим на улицах Парижа с того памятного дня, которому это оборонительное сооружение дало историческое имя.

Известно, что позднее парижане вознаградили себя за молчание, продолжавшееся двести пятьдесят лет.

Крикнув «На баррикады!», Петрус увлек за собой Жана Робера, заставил Людовика подняться, и они отбежали в угол комнаты, в одно мгновение отгородившись от наступающих столами и скамьями.

Петрус воспользовался минутной передышкой, которую дала им победа, и сорвал с окна позолоченную когда-то палку, на которой висели шторы; завладеть этой палкой с самого начала схватки было его целью. Жан Робер прихватил свою трость. Людовик удовольствовался оружием, данным ему природой.

В одно мгновение друзья оказались под защитой импровизированной крепости.

— Посмотрите-ка, — обратился Петрус к товарищам, указывая на дальний угол бастиона, где были свалены в кучу пустые бутылки, осколки тарелок, раковины от устриц, старые вилки, ножи без ручек, ручки без лезвий. — Как видите, снарядов нам хватит!