На другой день под моим руководством летчики Павлов, Ингаунис, Былинкин и комиссар группы Семенов пошли выручать самолет. Ввиду отказа красноармейцев 1-го Сов. Вл. полка, 6-го Латышского полка, сидевших в окопах, идти за самолетом, т.к. по их сведениям в д. Елизаветинской утром видели чехо-словацкий разъезд. Комиссар Семенов пошел со мною на разведку в деревню, где нашли самолет и позвав 5 красноармейцев, на крестьянских лошадях под угрозой расстрела хозяев их, вывезли таковой в наше расположение вполне исправным. Прошу об отпуске мне в виде награды комиссару Семенову 5.000 рублей из особо отпущенных мне сумм».

К сказанному надо добавить, что подпоручик Штурм вовсе не исчез бесследно, а убежал к белым. Приказом капитана Борейко его с 17 августа зачислили на «провиантское, приварочное, чайное и табачное довольствия» при штабе авиации Народной армии.

17 августа павловская группа лишилась еще одного пилота – с бомбардировки не вернулся летчик Ефремов, посадивший свой истребитель на казанском аэродроме. Зная о том, что красные начали арестовывать и брать в заложники семьи перебежчиков, руководство Народной армии поместило в газетах ложное сообщение о якобы сбитых советских аэропланах, пилоты которых «скрылись в неизвестном направлении».

Несмотря на дезертирство уже двух пилотов, 18 августа бомбардировки Казани продолжались с нарастающей силой. Большинство экипажей совершали по два-три вылета в день. Двухместные «Сопвичи», «Фарманы» и «Вуазены» брали по две-три пудовые бомбы, одноместные «Ньюпоры» – по две десятифунтовые. В центре города наблюдались многочисленные пожары и разрушения. Одна из бомб попала в здание дворянского собрания, еще несколько разорвалось на территории кремля. Едва заслышав шум самолета, жители в страхе разбегались и прятались по подвалам.

Никакого противодействия, кроме редкой и беспорядочной ружейной стрельбы, гарнизон Казани не оказывал. В городе отыскалось всего одно «противоаэропланное» орудие, установленное на барже, да и то без снарядов. Правда, в дальнейшем зенитная артиллерия у белых все-таки появилась (возможно, это были обычные полевые орудия на самодельных зенитных лафетах, которые нередко использовались для стрельбы по самолетам в начале Первой мировой войны), но из-за слабой подготовки расчетов и отсутствия специальных прицелов, от нее было мало толка.

Забегая немного вперед, отметим, что единственным «успехом» казанских зенитчиков стало уничтожение 28 августа прямо над городом... собственного аэроплана, на котором были ясно видны опознавательные знаки – георгиевские ленты. И хотя вина стрелков тут очевидна, в их оправдание можно сказать, что авиация Народной армии появлялась в небе настолько редко, что наземные войска уже привыкли считать любой пролетающий над ними самолет вражеским и палить по нему из всех стволов. Сразу после инцидента был издан приказ, согласно которому ни один зенитный расчет не имел права открывать огонь по самолетам, не связавшись предварительно со штабом авиации Народной армии и не получив от него разрешение. Этот приказ фактически поставил крест на противовоздушной обороне Казани, поскольку за то время, пока зенитчики пытались дозвониться в штаб, советские аэропланы спокойно успевали сделать свое дело и улететь восвояси.

Но, вернемся в 18 августа. При очередном групповом вылете на бомбежку не смог оторваться от земли перегруженный бомбами «Фарман-30» летчика Невяжского и наблюдателя Гудкова. Самолет, подпрыгивая и натужно гудя мотором, пробежал до конца полосы, зарылся колесами в раскисший от дождей грунт и скапотировал. К счастью, бомбы не сдетонировали и бензин не вспыхнул, но оба авиатора получили ранения, а полностью разбитый «Фарман» пришлось списать.

В тот же день белые летчики впервые попытались нанести ответный удар. Прилетевший из Казани «Лебедь-12» сбросил двухпудовую бомбу и тюк с прокламациями на штабной поезд Троцкого в Свияжске, но сильно промахнулся. Бомба упала в болото, и взрыв не причинил никакого вреда, за исключением нескольких разбитых стекол. Летчик Сатунин на «Фармане-30» вылетел на перехват и погнался за «Лебедем». Заметив преследователя, белогвардейский пилот увеличил скорость и стал на полном газу уходить со снижением, но не рассчитал высоту и врезался в лес неподалеку от своего аэродрома.

Позже обломки машины были найдены и сфотографированы красными. О судьбе ее экипажа ничего не известно, но авиаторам, скорее всего, посчастливилось выжить в этой аварии, поскольку в документах нет упоминаний о гибели под Казанью каких-либо белых летчиков.

19 августа другой белогвардейский аэроплан вновь совершил попытку разбомбить поезд Троцкого, и вновь неудачно. По воспоминаниям самого Наркомвоенмора, выглядело это так: «Едва я вернулся к себе в вагон, как со всех сторон раздалась ружейная трескотня. Я выскочил на площадку. Над нами кружился белый самолет. Он явно охотился на поезд. Три бомбы упали одна за другой по широкой дуге, не причинив никому вреда. С крыш вагонов стреляли по врагу из винтовок и пулеметов. Самолет стал недосягаем, но стрельба не прекращалась. Все были точно в опьянении. С большим трудом я прекратил стрельбу».

А вечером того же дня красные подвергли Казань наиболее массированной и жестокой бомбардировке. Одновременно город атаковало более 10 самолетов. Летчики действовали без единого плана, каждый экипаж сам выбирал себе цели. Пользуясь отсутствием у противника зенитных средств, они снижались до 80 – 100 метров, целясь в наиболее приметные здания. Некоторые экипажи вместо бомб рассыпали над заводскими окраинами агитационные листовки. Акашев из задней кабины «Сопвича», который пилотировал летчик Кудлаенко, лично бросал на «буржуйскую сволочь» пудовые бомбы.

По докладам пилотов, во время налета центр города словно вымер. Тут и там виднелись брошенные извозчичьи повозки, застыли на рельсах опустевшие трамваи. И только носились, не разбирая дороги, обезумевшие от рева моторов и грохота взрывов лошади.

В какой-то момент двигатель самолета Кудлаенко вдруг начал давать перебои. Акашев решил, что пилот специально перекрыл бензиновый кран, чтобы сесть у белых. Перспектива плена комиссару явно не улыбалась, и он, выхватив револьвер, закричал пилоту, что застрелит его, как только самолет коснется земли. Но тут двигатель вновь набрал обороты и «Сопвич» благополучно вернулся на свой аэродром. Сразу после посадки бледный как мел Кудлаенко бросился объяснять, что он не виноват в неритмичной работе мотора. Акашев поверил (или сделал вид, что поверил) и не стал заводить дело.

Кудлаенко летал на бомбардировки с Акашевым еще несколько раз, но через пару дней красная авиагруппа едва не лишилась своего комиссара: при взлете «Сопвич» зацепил колесами за кусты и разбился. Экипаж чудом остался в живых. На следующий день Кудлаенко, сказавшись больным, отпросился в тыл, а через две недели (7 сентября)... улетел из Алатыря на самарский аэродром Народной армии, прихватив с собой подлечившегося после аварии летчика Невяжского.

В общем, подозрения Акашева были далеко не беспочвенны. Не все красные авиаторы, особенно – бывшие офицеры, разделяли большевистские убеждения и с энтузиазмом участвовали в бомбардировках «белогвардейского» города. Порой это выливалось в открытое неповиновение и заканчивалось бегством к противнику. Вслед за Ефремовым и Штурмом число перебежчиков пополнили Рябов и Девайот. 19 августа, получив приказ вылететь на Казань вместе с остальными пилотами, они отказались брать с собой бомбы. В ответ Сатунин, размахивая маузером, пригрозил расстрелять «изменников» на месте. «Аргумент», казалось, подействовал: Рябов и Девайот улетели, взяв по две десятифунтовые «фугаски». Но, вместо того, чтобы сбросить их на город, а затем вернуться, они приземлились на казанском аэродроме. Уже на следующий день их зачислили в штат Управления Воздушного флота Народной армии.