Голос ее эхом отразился от стен и вернулся к ней, вдавившись в уши так, что Элизабет вздрогнула.

Благоразумной, благоразумной, благоразумной, скучной, скучной, скучной…

– Вот именно. Я буду в высшей степени благоразумной. Я всегда буду делать то, что мне говорят, и не стану брать добавку джема за завтраком. Я тактично откажусь от кусочков сахара, которые попытается сунуть мне Хобсон. Я никогда и ни из-за чего больше не стану скандалить. – Она умолкла, размышляя. – Ну, может, только из-за сидения на коленях надзирателя. Не думаю, что это моя обязанность.

И из тьмы ей ответил голос, скрежещущий, как зерно под жерновами:

– Он хочет, чтобы ты это делала, просто потому, что он грязный старик. Когда ты сидишь у него на коленях и ерзаешь, его мертвый жезл вновь оживает.

Элизабет закричала. Просто ничего не смогла с собой поделать. Она ведь понятия не имела, что не одна в туннеле. Потом она рассердилась из-за того, что закричала, – рассердилась на себя, но куда больше на того, из-за кого закричала.

– Кто здесь? – требовательно спросила она самым что ни на есть «харгривским» тоном. Такому тону люди обычно повиновались.

– Да, ему нравится, когда ты вертишься так и этак, и он вдыхает сладкий запах твоих волос, и думает о том, что сделал бы, если бы твои родители вышли из комнаты, – продолжил голос. – О, ему бы очень понравилось, хотя тебе, полагаю, нет. Большинству девочек это не нравится, знаешь ли.

На этот раз голос прозвучал ближе, хотя Элизабет не слышала во тьме никакого движения.

– Кто вы? – повторила она. – Если вы не представитесь должным образом, я не стану с вами разговаривать. Я не обязана стоять здесь и слушать о всяких грязных вещах.

От того, о чем говорил голос, кожа ее покрывалась мурашками, как будто вместе со словами невидимки в уши вползали крохотные омерзительные насекомые.

Конечно, в глубине души Элизабет знала: то, что делает надзиратель, – неправильно. Она не вполне понимала, что именно тут не так, но знала, что от этого чувствует себя плохо, – и этого было достаточно.

Голос хихикнул, и Элизабет отпрянула, потому что смешок прозвучал у самого ее правого плеча – достаточно близко, чтобы ощутить чужое дыхание. Этот голос не был похож на тот, другой Голос, шкодливо влезший ей в голову. Этот голос был жестоким и злобным, резким и скрежещущим. Этот голос никогда не видел солнечного света.

– Но грязные вещи случаются, мисс Харгривс. Грязные вещи, которые творят грязные люди.

Элизабет не обернулась, хотя владелец голоса наверняка стоял очень близко к ней. Она не собиралась доставлять ему удовольствие своим вниманием. Кем бы он ни был, он, очевидно, хотел напугать ее, а она не собиралась поддаваться страху, и точка.

– Меня не интересуют грязные вещи. Грязные вещи происходят только в Старом городе, – сухо сообщила Элизабет, зашагав дальше.

– А где же, по-твоему, ты находишься, маленькая Алиса?

Она не видела собеседника, потому что тьма была абсолютной и непроглядной, точно на глаза набросили плотный плащ, но чувствовала того, кто говорил: он был очень, очень близко, так близко, что его длинные пальцы могли ее оцарапать.

В душе девочки полыхнул ужас, от которого зашлось сердце и затряслись руки. Ей захотелось бежать, и кричать, и плакать, и звать на помощь папу, но она сдержалась и заговорила так спокойно и ровно, как только могла:

– Боюсь, вы ошиблись. Меня зовут не Алиса.

– О нет, ты именно Алиса. Слишком любопытная и слишком глупая. Переполненная магией настолько, что почти светишься в темноте, переполненная настолько, что созываешь к себе всех охотников, даже не подозревая о том, крольчонок. А крольчат, выбегающих из их нор, ловят лисы.

И он схватил ее, сомкнул пальцы на предплечьях, сжал так сильно, что, наверное, остались синяки. Его длинные-длинные ногти разорвали рукава ее платья и впились в кожу, словно заклеймив ее ранами, словно пометив, как свою собственность.

Элизабет была напугана, напугана больше, чем когда-либо в своей жизни, но, кроме того, она разозлилась. Разозлилась из-за того, что опять прозвучало это имя и кто-то посмел настаивать, будто она не та, кто есть.

– Я. Не. АЛИСА!

Последнее слово вышло уже не просто криком, но воплем, первобытным ревом, вырвавшимся из самой души, а не из горла. Человек, державший Элизабет, отшатнулся и отпустил ее. Пахнуло жуткой вонью паленого мяса, гнили и дыма.

– Мои руки! – завопил чужак. – Что ты сделала с моими руками?

Элизабет не знала, что такого сделала, но поскольку не могла сказать, будто сожалеет о случившемся, то и не стала останавливаться, чтобы выяснить, в чем там дело. Она побежала. Элизабет бежала так быстро, как не бегала никогда прежде, бежала, пока вой боли и гнева не стих, растворившись в тенях туннеля за ее спиной.

– Насколько же длинный этот проход? – пропыхтела она, притормозив, чтобы перевести дыхание, и решив, что уже достаточно далеко от мужчины с длиннющими ногтями и скрипучим голосом.

Возможно, туннель этот был вовсе и не туннелем, а лабиринтом или даже кольцом. Она могла бежать вперед и врезаться прямиком в того же самого типа, но с другой стороны.

«Думай, Элизабет. Думай, думай».

– Здесь точно есть вход и выход. Иначе как бы вообще этот человек оказался тут? Значит, выходы должны быть, просто они не на виду.

Она нерешительно потянулась влево, поводя руками во тьме, пока не ощутила под пальцами грубую кирпичную кладку. Девочке пришло в голову, что в стене могут быть отверстия, ниши или щели, только их нужно найти. «А что, если я брожу тут в поисках двери, а дверь совсем в другой стороне, и я вообще не замечу ее?»

Элизабет тряхнула головой. Если беспокоиться обо всем подряд, она никогда ничего не добьется, а будет просто стоять, как испуганная гусыня, пока тот мужчина не настигнет ее снова. На сей раз он наверняка будет куда решительнее настроен поймать ее, а ей вряд ли удастся повторить то, что причинило ему боль в первый раз.

Элизабет медленно пошла вперед. Она водила руками по стене, вверх и вниз, насколько могла дотянуться, описывая большие полукруги. Каждые несколько секунд она останавливалась и вслушивалась, не подкрадывается ли к ней кто-нибудь. Элизабет не желала, чтобы ее снова застали врасплох.

Пару минут спустя (когда желудок принялся издавать чрезвычайно громкие стоны, способные заглушить признаки чужого присутствия) она остановилась, разочарованная. Нет тут никакой двери. Двигаясь с такой скоростью, она будет ползти целую вечность и не найдет ничего, кроме шершавой кирпичной