— Душенька, вы снова вынуждаете меня повторять одно и то же. Ну сколько можно! Донья Эльвира никоим образом не смеет выдать свою любовь к дону Гарсии. Это же ясно, как божий день! В этом-то вся суть моего сочинения, а вы будто нарочно ею пренебрегаете. Зачем хватать дона Гарсию за руку? Соберитесь же, сударыня, — кипя от гнева, проговорил сочинитель.

— Но, друг мой…

— И, пожалуйста, прекратите мне перечить. Вам отлично известно, сколь важен для меня успех «Дона Гарсии Наваррского». Не для того я дни и ночи напролет бился над текстом, чтобы вы вот так, запросто глумились над глубоким смыслом моей пьесы. Не смею даже представить себе, что произойдет, если мы и завтра явим пример законченной бездарности перед лицом Месье, перед цветом парижской публики, а может, и перед самим королем. Если я решил репетировать и сегодня, значит, в этом виноваты вы и иже с вами. Мы не в Пезнасе,[11] черт возьми! Наш долг, слышите, достичь высот этого места и высокого признания наших благодетелей!

Потрясенная актриса ударилась в слезы и убежала за кулисы, сгорая от стыда, вызванного столь несправедливыми и обидными нападками того, кого она безмерно любила.

— Продолжаем! — крикнул Мольер, не обращая внимания на убитую горем Мадлен.

Заметив замешательство актеров, вызванное отсутствием доньи Эльвиры, мэтр обратился к юноше, сидевшему подле него и составлявшему письмо, которое Мольер недавно ему продиктовал.

— Ликуйте же, мой юный друг! Пришел ваш час. Вы были настолько дерзки, что мечтали играть в комедии? И мнили себя, единственно милостью Божьей, на вершине сего искусства? Ну что ж, вставайте, сбрасывайте с себя лоск, господин мой секретарь! Поднимайтесь на сцену и явите наконец нам свой талант за отсутствием бедняжки Мадлен. По крайней мере, пока она утирает слезы. У нас нет времени терпеть женские слабости.

Взяв рукопись, которую передал ему мэтр, Габриель — так звали юношу — вздрогнул, глянув в лицо улыбнувшейся ему удачи.

Габриелю едва исполнилось двадцать, он был очень хорош собой, высок, темноволос, с яркими, изумрудно-зелеными глазами. Поступил он на службу к Мольеру с месяц назад, без каких-то особых рекомендаций. Мэтра изрядно позабавили рвение и простодушие на редкость обаятельного с виду паренька, который, встретив его как-то у театра, заявил без лишних церемоний, что желает присоединиться к знаменитой труппе. Слова струились из него бурным потоком, когда он принялся вспоминать представление, которое видел однажды, несколько лет назад, в Анжу. Будучи тогда совсем еще мальчишкой, он был до того очарован, что понял сразу: сцена — его призвание. С тех пор минули годы, но страсть к подмосткам так и не прошла.

Мольер узрел в желании юноши необременительную для себя возможность обзавестись личным секретарем. Габриель быстро влился в блистательную компанию, где всегда царил самый развеселый беспорядок. Дамы были очарованы его статью и благожелательной улыбкой, а мужчины радовались, потому что обрели в нем безотказного товарища, неподвластного дурному настроению. Что до Мольера, то он ценил прежде всего обстоятельность, литературный талант и великолепную образованность юноши, хотя, в сущности, почти ничего о нем не знал, кроме того, что родом тот из провинции. Между тем в его актерском призвании он сильно сомневался и подозревал, что Габриель — отпрыск какого-нибудь добропорядочного семейства, порвавший со своей родней.

Быстрым шагом взойдя на подмостки, Габриель почувствовал, как сильно у него в груди забилось сердце. Вот-вот случится то, о чем он грезил с младых ногтей. Он родился в благородной, обеспеченной семье в Амбуазе и воспитывался у дядюшки, заменившего ему родного отца, который куда-то исчез, когда Габриель был еще совсем маленьким и потому почти его не помнил. Получив блестящее образование и часто бывая в лучших домах Турени, Габриель де Понбриан рос в беспечности, свойственной юному возрасту, и в романтической атмосфере книг, которые он читал в превеликом множестве. Так продолжалось до того дня, когда он увидел представление, открывшее ему глаза совсем на другую жизнь, нежели та, распланированная по дням и часам, которую ему готовила семья. Бежав из Амбуаза от гнева опекуна-дядюшки, он в конце концов поступил на службу к создателю «Смешных жеманниц»,[12] чудом избежав темницы, куда юношу обещала упечь родня, решившая во что бы то ни стало вернуть его на путь истинный и излечить от призрачных мечтаний, при одном упоминании о которых дядюшка начинал скрежетать зубами и тихо посылать проклятия на горячие головы, к коим причислял и его отца. Лишь благодаря своему упорному характеру Габриель сумел доказать себе и другим, что нужно немало отваги, чтобы решиться изменить собственную судьбу в двадцать лет, да еще в такой тревожный 1661 год. Ему, познавшему безотцовщину и воспитанному строгим дядюшкой; ему, которому судьба уготовила почтенную государственную должность нотабля, дабы всю жизнь ведать сбором налогов и отправлять в тюрьму недобросовестных налогоплательщиков, ему наконец улыбнулась удача, обещая сделать явью его детские мечты!

«Играю, — сказал он себе, вставая на место Мадлен Бежар, — наконец-то играю…»

— «Известно мне, что вы способны, принц, в отмщение за нашу честь / Воззвать через любовь свою к чудесным подвигам, которых и не счесть…»

Вскоре на сцену вернулась Мадлен Бежар с красными заплаканными глазами. И репетиция продолжалась как обычно. Габриель же довольствовался тем, что, впервые выйдя на подмостки, по крайней мере не ударил в грязь лицом. Раздосадованный, однако, что выступление его закончилось, едва начавшись, он проскользнул в будку суфлера, откуда можно было, никому не мешал, наблюдать за ходом сцены, которую вот уже в сотый раз репетировали четверо актеров.

— «Когда же вы полюбите меня достойною любовью?..» — шептала донья Эльвира.

— «Что может — ах, увы! — узреть под небесами / Тот, кто не в силах устоять пред вашими горячими очами?..» — отвечал ей принц королевства Наваррского устами Лагранжа.[13]

Мольер, казалось, отсутствовал: его отрешенный взгляд был прикован к росписи потолка нового театра, предоставленного в его распоряжение королем. Монаршее признание стоило ему не одной ночи, проведенной в холодном поту. Сумеет ли он оправдать столь высокую честь? Несмотря на успех «Влюбленного доктора», вызвавшего благорасположение Людовика XIV и Месье, брата короля, Мольер опасался последствий случайного провала «Дона Гарсии Наваррского». Разве третьего дня не стоял оглушительный свист во время первого прогона спектакля на публике? Однако у сочинителя возникло тогда странное ощущение, будто во всем виновата слаженная клака из враждебно настроенных зрителей, разместившихся в зале. У кого же был на него зуб, чтобы мстить столь низким способом? «А что если, — спросил он себя, — кому-то угодно поразить с моей помощью другую цель?» Мольер вдруг вспомнил о Никола Фуке, своем великодушном и верном покровителе. «Уж не пора ли менять благодетеля?» — подумал Мольер, слушая окончание первого акта.