Зато Севке проще, он отродясь к Генеральной прокуратуре не имел никакого отношения и притязания Меркулова вполне может оставить без внимания.

Это был не каприз какой-то Александра Борисовича, а тонкий, по его мнению, дипломатический ход. Чтоб и отношений не испортить с Костей, у которого всегда можно попросить помощи — чисто по-дружески, по-товарищески, а при острой нужде и возразить с достаточной твердостью: «Извини, дорогой, но давай лучше оставим Богу — Богово, а кесарю — кесарево, и — без обид» — и сохранить в то же время свое, независимое ни от каких властей лицо. А самостоятельность, то есть неангажированность ни от каких сил в обществе, собственной позиции в охранно-розыскной деятельности — это гораздо больший плюс в глазах клиентуры, чем некоторым представляется. Крепкие связи, налаженные в разных государственных и частных структурах, конечно, замечательны и необходимы в работе, но по отношению к тебе должно сразу же возникнуть еще и полное доверие клиента. А оно легче всего отдается обычно тому, кто сам объективно знает свою истинную цену. Несложная, в принципе, философия, которую можно, пожалуй, выразить одной фразой: «Не надрывайся в уверениях относительно собственной лояльности». Или, если чуть грубее, как заметил однажды известный поэт, «вынь язык из государственной задницы…». Ну да, и сразу почувствуешь себя свободным! А что?..

Турецкий заметил устремленный на него, слишком уж подозрительно пристальный взгляд жены и… нашелся: подмигнул ей со скрытым значением. И поймал-таки: Ирка смутилась, даже покраснеть вроде бы собралась. Вот и этот вопрос снят, слава богу. Тем более что Нинка сегодня, как вмиг успел выяснить у супруги Александр Борисович, когда они примчались из Сокольников домой, чтобы немедленно закрепить примирение, остается ночевать у своей бывшей одноклассницы — там у этих соплюх нынче, видите ли, пати!.. Ну а раз обстоятельства складываются именно так, а не иначе, нечего сейчас и огород городить. Завтра с утра, после более детального разговора с Семеном Викторовичем и можно будет начать, как говорится, помолясь…

Вряд ли впоследствии вернется Александр Борисович к этой мысли: начать, помолясь, — а жаль. Может, добрая молитва добавила бы отчасти серьезности в отношении расследования, за которое он взялся, мягко выражаясь, несколько легкомысленно. Под воздействием собственных эмоций, что ли?..

«…Какой-то бесенок сидит рядом и толкает под локоть: ты чего творишь, парень?! Да кто ж тебе позволил это делать? А если твои сумбурные записи — как ты считаешь, для себя — попадут к тому, кому о них знать вовсе и не следует? Ты подумай все-таки, как потом оправдываться-то станешь. Должностное преступление, однако, изрек бы наш друг-чукча…

Ну, думаю, думаю, отвяжись уж…

Надумал вот, что никому они, эти мои записи, не будут нужны. Даже мне самому. И вообще, не хочу я ничего писать о своей работе, а значит, и опасаться нечего. Но тогда о чем писать? И почему же так тянет?..

Вчера Сережка анекдот рассказал. Совсем древнего, одинокого старика молодая врачиха спрашивает: «Вы что же, дедушка, так всю жизнь прожили совершенно один? И к женщинам не тянуло?» А он отвечает: «Нет, теперь-то я понимаю, что тянуло, но я думал, что это ревматизм». Пересказал ночью своей девице, она безудержно хохотала, а под утро уверенно заявила мне, что от ревматизма я никогда страдать не буду. Разве что от бессонницы. Хочется многократно верить этой ее прекрасной уверенности, тем более что даже процесс нашего утреннего расставания был достоин божественной песни…

Я понял, откуда эта почти графоманская страсть к печатному слову! Оно ведь, это графоманство, обещает дать автору возможность хоть как-то обеспечить себе пусть и скромненькое, сбоку, на приступочках, но все же местечко в грядущей вечности, среди мэтров, изрекающих великие, расхожие истины. Или максимы. Среди Вольтеров и Монтеней, мать их растудыть!

А страсть к печатному слову, между прочим, в наше время самореализуется совсем легко, стоит только дойти до улицы 1905 года либо до Правды, где газетные комбинаты ждут тебя, не дождутся, Турецкий! Вместе с твоим высшим юридическим образованием! Так что торопись, пока другие не опередили… И если у тебя уже есть, что сказать… Кстати, каждый почему-то уверен, что ему есть, о чем беседовать с потомками. Какая самоуверенность, однако, — как сказал бы дядя Ваня Рультатыгин!»

Александр Борисович вспомнил: был в свое время, где-то в шестидесятых — семидесятых годах, такой главный партийный руководитель на Чукотке, «рулил» своим малочисленным народом, наверное, отсюда и фамилия. В анекдотах употребляли ее к месту и не к месту, хотя говорили, что человек он был вполне приличный — по местным понятиям. Очередное веяние времени…

Турецкий усмехнулся и захлопнул основательно потертую дерматиновую обложку толстой общей тетради, на которой была аккуратно выведена чернильная единица. Том первый! Всегда все начинается с первого слова. Даже Вселенная. Пусть звучит высокопарно, зато полностью соответствует библейскому взгляду на сущность бытия. Первая запись в этой тетрадке была им сделана в 1981 году. Четверть века стукнуло! Красота, кто понимает! Самый тот возраст, когда человек начинает задумываться о Вечности. Решил и он, по примеру классиков, начать вести дневник. Личный и тайный. Чтоб когда-нибудь, через годы и десятилетия, потомки опубликовали мысли своего великого предка и восхитились, разумеется, зрелостью рассуждений молодого человека последней четверти двадцатого столетия.

А начинающий юрист, если не изменяет память, и она по идее не должна изменять ему, как раз ту ночь провел вне дома. И, явившись на рассвете, не от Таньки, нет, она возникла немного позже, а от Катерины, вот от кого! — был полон пережитых эмоций и, естественно, мыслей, которые призывали к немедленному словесному извержению. Так и пришло это философское решение: поставить перед собой зеркало-собеседника, на которое можно запросто и откровенно, а главное, без натуги сливать любую воду. С пеной и без. Надо просто, как говорили старики, не смотреть в зеркало долго. Опасно…

Все продумал, даже способ хранения, который так и не менял с того мартовского дня. Среди тетрадей с лекциями! Кипа их, перевязанных бечевками, постоянно потом пылилась на любых антресолях, где бы ни проживал в дальнейшем Турецкий. Дражайшая супруга пару раз натыкалась на связки этих тетрадок, но внешний вид их был настолько неопрятен, а по правде говоря, и безобразен, что ничего, кроме брезгливой гримасы, у Ирки не вызывал. Что и требовалось Александру, который запретил прикасаться к его «лекциям», в которых он как бы все еще надеялся найти ему одному известные, веские формулировки. Но теперь, в связи с всеобщим семейным помешательством на юриспруденции — недавно и Нинка уже глубокомысленно заявила, что тоже «подумывает» о юрфаке. И, узнай она о папиных «лекциях», непременно сунет нос. Значит, придется дневник, представлявший собой теперь уже четыре толстые тетради, куда-то перепрятать. И основательно. Чтобы найти было трудно, а достать легко. О, задача, сформулированная предельно четко!

Но зачем ему потребовалась именно первая тетрадка? Тут же по большей части записи впечатлений о девицах, с коими сводила и разводила судьба, всякого рода сентенции относительно женского пола — вообще. И еще, кажется, должны быть некоторые заметки по ходу того первого, «громкого» для него и определенно знакового дела об убийстве на Сокольнической ярмарке, с которого, по мнению Александра Борисовича, он и сам начался как следователь. Под руководством «важняка» Кости Меркулова, если быть справедливым до конца. И при содействии молодого и симпатичного капитана милиции Славки Грязнова. Четверть века назад, господи! Поверить невозможно…